— Ой, какой же ты, Игорь, тебе, наверное, целоваться хочется!

— Хочется, — прошептал Игорь.

Оксана приблизила к нему плечо и зашептала горячо:

— Нельзя, Игорь, целоваться нельзя, дорогой мой! Если будем целоваться, стыдно будет в колонии жить. Колония ж наша, родная, а мы с тобой, какие мы с тобой люди будем, разве ж можно, чтобы в колонии целовались?

— Один только раз…

Теперь Оксана держала его руку:

— Ой, не надо, миленький Игорь, а кто его знает, как с одного раза будет, а может, потом еще больше захочется.

— Ну, я тебе руку поцелую.

— Поцелуй вот сюда, только один раз, смотри ж, Игорь, один раз…

При фонаре было видно, как она покраснела. Помолчали, дружно глядя в окно, и Оксана опять зашептала:

— Ты сказал: на всю жизнь, так мы еще успеем, хорошо, мой милый? Хорошо? Давай учиться, давать колонии поможем, нехай будет счастливая наша колония, хорошо? А потом поедем в Москву, хорошо? В студенты, родненький мой, в студенты поедем: я на биологический, а ты на какой? Ты, мабудь, на литературный?

На каждое ее «хорошо» Игорь отвечал счастливым, глубочайшим движением души, только слов ему не хватало.

К части первой

— А я буду работать. Все равно буду работать.

Рыжиков гребнул еще раз солому из стога, помял ее ногами, растянулся:

— Кто работает, тот еще скорее пропадет. Думаешь, работать — это легко?

— А зачем Советская власть? Зачем, если не работать?

— Понес — Советская власть. В Советской власти тоже понимать нужно. Ей, конечно, выгоднее, чтобы все работали, она и заставляет.

— Кому это выгоднее?

— Да Советской же власти!

— А кто это?

— Вот дурень: кому это да кто? Советская власть и есть. Тот, кто начальник. Ему с ворами беспокойство, а лучше, чтобы все работали. Загнали на работу, и сиди там.

— А если бы все были воры, так тогда как? Тогда Советской власти не нужно?

— Оставь, ты, завел: власти, власти!

— Тогда один вор у другого украл бы, а потом тот у того, а потом еще третий, правда?

— Ложись уже.

— Я ложусь.

Ваня под самым стогом, наклонившись, устраивал для себя гнездышко.

— А если все воры, так кто будет булки печь? А кто будет тогда ботинки чистить? Тоже воры, да? А они не захотят. Они скажут: пускай кто-нибудь булок напечет, а мы только красть будем. Правда?

Рыжиков заорал на Ваню:

— Спи! Пристал, как смола!

Ваня замолчал и долго думал о чем-то. Птом улегся уютнее. На небе горели звезды. Соломенные пряди казались черными, большими конструкциями.

Уже засыпая, Ваня сказал вслух:

— Пойду к этому… к Первому мая.

Ночевал он в той же соломе, и в первые две ночи его никто в ней не заметил. После третьей ночи он проснулся ослабевшим от двухдневного голода, вставать ему не хотелось. И тогда он увидел над собой удивленное лицо старой женщины.

— Кто это здесь? А?

— Что?

— Мальчик какой-то. Что ли, беспризорный?

— Нет, я не беспризорный…

— Не беспризорный, а ночуешь в соломе. Нехорошо так. Где твои родные?

— Родные? Это кто, отец, да?

— Отец, мать… Где они?

— Они уехали.

— Уехали? А тебя бросили?

— Они уехали, а только они не отец и мать.

— Чудно ты говоришь. Бледный ты какой, больной что ли?

Ваня просто поправил ее.

— Нет, не больной, а только… голодный очень.

И улыбнулся, сидя в соломенном гнездышке, сложив по-турецки ноги.

— Голодный… — старушка потирала руки в смущении, потом заторопилась, прошептала:

— Беда, какая беда! Пойдем я тебе хлебца дам, что ли?

Ваня пошел за ней к хате. В хате было чисто и просторно: блестели недавно крашенные полы. На лежанке, накрытой самодельным вязанным ковриком, сидели двое мальчиков года по три-четыре и, надувая щечки, играли деревянными кубиками. Увидев Ваню, они не успели даже принять руки от кубиков, загляделись на него испуганно-внимательными глазенками. Ваня стоял у порога и смотрел, как бабушка торопливо открыла низенький шкафчик, достала из него половину ржаного хлеба. Она приложила хлеб к груди и большим ножом начала резать, потом подумала, наметила кусок побольше и отрезала. Спрятала хлеб и нож и только тогда протянула отрезанный кусок Ване. Ваня принял кусок двумя руками, такой он был большой. Бабушка стояла и смотрела на Ваню печальными глазами. Мальчики на лежанке так и не пошевелились: пальцы их все держали кубики, глаза все смотрели и не могли оторваться от гостя, кажется, они не разу не моргнули с той минуты, когда он вошел.