И так воскресенье за воскресеньем...

А сегодня он вновь в церкви, но ищет здесь не спасения, а наркотик! Потому что лейтенант Бернс приказал ему отыскать этот дурман. Потому что если он действительно хранится в церкви, значит, негритянская девчонка говорила правду, утверждая, что ее брат спрятал здесь дурман, и миссис Хеннесси тоже не обманула, сказав, что кто-то звонил и требовал отдать наркотик. Вполне возможно, что Корренте или кто-то еще уже побывал здесь до сегодняшних событий. А если это так, то почему не допустить такой вариант: кто-то пробрался в церковь в поисках наркотика, но столкнулся со священником. И такая случайная встреча может привести к различным последствиям, самое мягкое из которых — насилие! Там, где наркотик, всегда таится вероятность убийства. Так что найди он этот проклятый наркотик и, может, выявится мотив!

И опять воскресенье за воскресеньем...

По воскресеньям солнце проникало сквозь высокие стрельчатые окна по обеим сторонам церкви, высвечивало витражные стекла, изготовленные местным умельцем из итальянской диаспоры (но, конечно, это — не Флоренция), пылинки взлетали до потолка, когда из органа в мерцающий воздух вдруг начинали выплывать тихие величественные звуки, а мальчишка с раскосыми глазами и взъерошенной головой зачарованно слушал священника и удивлялся всему, происходившему вокруг.

В день своего первого причастия, когда ему было лет десять или одиннадцать, — сейчас он был так чужд духовной жизни, что вряд ли вспомнил бы точные даты самых важных событий своей католической юности, — мать пригладила вихор на его макушке, и он пошел в церковь с ней, отцом и дядей Лу. Как это было давно!

Карелла — Стивом его стали звать позже, это имя ему вообще-то нравилось до тех пор, пока одна девчонка не дала ему уменьшительное прозвище «Стиви-Виви»; ему было двенадцать лет, а ей — четырнадцать, в этом возрасте — разница большая, и он пришел домой в слезах. Но в день своего первого святого причастия Стиви Карелла положил вафлю на язык, дал ей растаять, стараясь не кусать, потому что это была плоть и кровь Иисуса Христа, и вафля, как кровь Христова, вошла в него. Так, по крайней мере, ему объясняла одна из монашек, учившая его катехизису каждые понедельник и среду после занятий в школе.

А сейчас он проникся чувством глубокой, благоговейной привязанности к Господу. Точно описать, во что он верит, ему вряд ли удалось бы, это было для него «мумбо-юмбо», но он хорошо помнил, как почувствовал внутренний жар, когда вафля растворялась во рту. И он преклонился перед ограждением алтаря, опустив голову с прилизанной макушкой, и понял, что события того давнего дня все-таки обогатили его. И осчастливили. За день до этого он ходил на свою первую исповедь. В чем ему было исповедоваться в таком возрасте? Он был еще поистине безгрешен, невинен... «ну... я говорил неправду, святой отец, и я ел мясо в пятницу, я дерзил маме». Это — грехи! Грехи мальчишки. И его простили. Нагрузили полные руки «Молитвой Богоматери», парой «Отче наш» и «Актом раскаяния». И снова чист! Снова — агнец Божий! И вспомнилась радость оттого, что завтра, в воскресенье его первого святого причастия, он ощутит присутствие Бога!

А через год или два (сейчас уже трудно припомнить) он прошел конфирмацию в той же самой церкви, в том же синем костюме, из которого он уже вырос, с красной ленточкой на рукаве. Его дядя Лу выглядел таким высоким и красивым в синем костюме, гармонировавшем с одеждой Стива, и тщательно подстриженными усиками! Папа подарил ему золотой перстень с печаткой, с его новыми инициалами: «Л — Луис» — в честь его крестного отца, и получалось СЛК — Стивен Луис Карелла. «Отныне я — мужчина!» И опять воскресенье за воскресеньем в той же церкви, а затем — в меньшей, в Риверхед, за три квартала от дома, который арендовали его родители. У Кареллы уже была своя спальня, он — уже мужчина и не делит спальню с сестрой Анжелой. И никто больше не звал его «Стиви». Сейчас это был Стив. И снова воскресенье за воскресеньем.

Вспомнились дождливые выходные дни в новой церкви. Струйки воды змеились по окнам. Здесь, в Риверхед — простые стекла. Он скучал по витражам, которые остались вместе с церковью в Айсоле, по звучному голосу священника, парящему над головами прихожан, поднимающемуся из кадила запаху ладана, вспышкам молний, аромату молодых девушек, который дурманит больше, чем ладан. Он начал это уже замечать. Его мысли блуждали где-то там... Он думал о трусиках вместо того, чтоб размышлять о Боге!

Годы спустя, в субботу перед Пасхой — ему, должно быть, уже исполнилось пятнадцать или шестнадцать, опять трудно вспомнить — он пережил похожее духовное возбуждение, как и в день первого причастия: он сел на свой велосипед, черно-белый «Сквинн» с сигналом от батареек, и, подкатив к церкви, примкнул его замком к ограде...

Его отец часто рассказывал о тех днях, когда люди вообще не запирали входные двери, но это было в те времена, когда по улицам раскатывали коляски...

...и снял шляпу...

Он привык носить эту потертую синюю бейсбольную кепку, которая, кажется, видела и лучшие времена, но для него это был амулет, который он надевал специально в дни невезения...

...и он вошел в церковь, опустил руку в фонтанчик со святой водой и сделал крестное знамение. Потом сел и стал дожидаться своей очереди в кабину на исповедь. Затем опустился коленом на скамеечку, и маленькое окошко-задвижка открылось. «Благослови меня, святой отец, ибо согрешил я. Уже шесть месяцев прошло с моей последней исповеди».

За перегородкой молчание.

Карелла ждал.

А потом священник произнес: «И ты выбрал для этого самое напряженное время в году?»

Карелла исповедовался. Он успел совершить много прегрешений, почему и обходил церковь стороной вот уже шесть месяцев, боясь признаться в своих грехах священнику, — в таких жутких вещах, как: тискал ирландскую девчонку по имени Мардж Гэннон, немного занимался онанизмом... ну, вообще... Говорил «я тебя имел» и «ты, грязная сволочь!». Священник сказал ему, что он должен произнести епитимью, а Карелла ответил: «Благодарю вас, духовный отец!» — и вышел из кабинки для исповеди, направляясь к центральному нефу, к алтарю, искренне намереваясь произнести епитимью, и тогда он завтра сможет получить причастие, и ощутить тот же внутренний жар, как тогда, в первый раз. И вдруг он остановился как вкопанный и подумал: «Что ты имеешь в виду, говоря о самом напряженном времени года? Разве у Бога бывает такое время? Мне было так хорошо, когда я приходил сюда, ведь я хотел быть рядом с Господом! Так что же за чертовщину ты несешь!» Он и в самом деле так подумал: «...что за чертовщину...», здесь, в церкви, замерев на полпути к алтарю: «...что за чертовщину ты несешь о самом напряженном времени года?»