Легиар и Эст посмотрели друг на друга долгим взглядом.

— Не надо, Орви, — сказал на этот раз Ларт.

Орвин не слушал. Медальон прыгал в его руках:

— Как я раньше не догадался попробовать… Прорицатели делали это и до меня. Вырез на медальоне проводил их в другие миры и другие столетия…

— А они возвращались? — тихо спросила Кастелла.

Орвин снял медальон, огляделся вокруг, будто ища поддержки:

— Ну, Аль, Ларт! Не стойте чурбанами…

Эст и Легиар переглянулись снова. Потом Ларт чуть повернул голову и увидел меня.

— Выйди! — сказал он негромко, но так, что я в долю секунды оказался за дверью.

Это был один из самых неприятных моментов в моей жизни. В коридоре было темно; из-за двери кабинета донеслось несколько отрывистых фраз, о чём-то попросила Кастелла, стукнул отодвигаемый стол — и тихо, только мои зубы звенели друг о друга да поскрипывала половица под ногами.

Как он пройдёт в тонкий вырез на медальоне? Станет маленьким, как муравей? Или медальон вырастет, и щель в нём окажется воротами? Ну, попадёт он к Маррану, и дальше что?

Воображение услужливо подсовывало мне самые жуткие картины.

Полыхнул свет из-за двери, и она сама собой распахнулась — будто от разрыва порохового бочонка. Там, в глубине кабинета, метались тени, кто-то крикнул:

— Назад!

И я отпрыгнул, хотя кричали вовсе не мне:

— Назад, Орви! Назад, скорее!

И заклинания, заклинания, да какие страшные!

Дверь в кабинет моталась, как парус, терзаемый бурей. Снова полыхнуло — никакая гроза не могла сравниться с этой лиловой вспышкой. Меня толкнул в лицо порыв горячего ветра, я упал.

Сполох утонул во тьме. Длинно, протяжно заскрипела ослабевшая дверь; Кастелла всхлипнула горько и жалобно, и стало так тихо, как ещё ни разу в моей жизни.

Потом в темноте вспыхнули сразу два мерцающих пятна — Ларт и Эст зажгли по огоньку. Комната понемногу осветилась.

Я подполз к порогу кабинета и увидел Орвина.

Он полулежал на полу, привалившись спиной к книжной полке. Запрокинутое лицо его почти касалось золотистых переплётов, и матовые отблески играли на этом осунувшемся, печальном, почти царственном лице. Ларт поднёс к его глазам огонёк, но глаза Орвина не дрогнули, он по-прежнему скорбно смотрел прямо перед собой, сквозь Ларта, сквозь хмурого Эста, сквозь глухо рыдающую Кастеллу.

— Всё, — сказал Эст. И прикрикнул на женщину: — Перестань! Всем бы нам так умереть…

Она забилась в тёмный угол и всхлипывала там, зажимая рот чёрным шарфом.

Ларт постоял, перебрасывая огонёк с ладони на ладонь. Потом вздрогнул, будто от толчка, и откинул портьеру с высокого стенного зеркала.

Зеркало было тёмным, оно не отражало ни Ларта, ни Эста, ни меня, скорчившегося под дверью. Ни книги, ни глобус, ни гобелены не отражались тоже. Зато отражался Орвин.

Он стоял лицом к нам, грустный и будто виноватый. Попытался улыбнуться, пожал неуверенно плечами, кивнул всем по очереди, прощаясь. Эст шагнул было к зеркалу, но Орвин покачал головой, отступая. Поднял руку, снова горестно улыбнулся, вздохнул и двинулся вглубь, в темноту, в небытие, и шёл, и удалялся, пока не скрылся из виду вовсе. Поверхность зеркала дрогнула, и в ней отразились Ларт, Эст, комкающая шарф Кастелла и я, выглядывающий из-за спинки кресла.

Что-то негромко звякнуло — у книжной полки, где мгновение назад лежало тело Орвина, упал теперь на пол ржавый амулет Прорицателя.

Засов, горячий засов поддавался медленно, с трудом. За дверью ожидали.

Мальчишка с площади трясся, давя в кулаке гнилой помидор, и выкрикивал надрывно:

— Горе путнику на зелёной равнине! Земля присосётся к подошвам твоим и втянет во чрево своё… Вода загустеет, как чёрная кровь! С неба содрали кожу!

О, оно было таким красивым, небо. Медным и золотым, твёрдым и бархатным… В нём, как в подушке, утопали созвездия, его прикрывали от сырости ватные тучи, а на рассвете оно подёргивалось сетью хлопающих крыльев…

ОНО СОЧИТСЯ СУКРОВИЦЕЙ.

Ничего. Трясись, маленькая бездарность, метатель гнилушек. Я доберусь, нет, не до тебя — до целой череды поколений, выродивших и выкормивших тебя. Я доберусь до ревущих в восторге площадей, до топочущих толп — и до смирных, тихих, уставившихся в щёлку забора. Игра стоит свеч.

Он увидел вдруг давно забытую им вдову — ту, что приютила его на ночь и просила остаться дольше. Вдову жалили её пчелы; распухшими губами она выкрикивала из последних сил:

— Леса простирают корни к рваной дыре, где было солнце! Петля тумана на мёртвой шее!

Он усмехнулся желчно. Тут уж ничего не поделаешь — всё новое приходит через муки. За всё приходится платить, соплеменники.

Конечно, море тут же выплеснуло медузу обратно. Он пустил её в воду и сказал «Иди домой», но волна, развлекаясь, швырнула её на другой камень — ещё более жёсткий и сухой…

Сегодня я — океан. Я размажу о камни столько медуз, сколько мне будет угодно.

Что толку спасать ребёнка, если он всё равно умрёт? Сейчас ли, потом… Ему лучше умереть сейчас, потому что иначе в один прекрасный день он обязательно захочет полюбоваться казнью. Не возражай, обязательно захочет. Для них, для этих, нет ничего интереснее подобной процедуры…