В том Гнезде, где прошли его детство и юность, был коротенький коридор с изваянными из гипса барельефами. Со временем его глаз так привык к ним, что перестал замечать — как рисунок древесного среза на полу, как тонкую решетку на круглом окне, как родинку на подбородке Отца-Вышестоятеля…

Здешний Отец-Дознаватель был куда моложе того, что когда-то принимал Игара в скит. Ему не было, пожалуй, и сорока; с первого взгляда Игар решил с облегчением, что этот человек куда мягче и покладистее, чем это принято в его должности.

Теперь он все глубже понимал свою ошибку. Тот, прежний Дознаватель был просто ласковым добряком. Если, конечно, сравнивать с человеком, который сидел сейчас перед Игаром в высоком резном кресле.

Собственный Игаров зад помещался на самом краешке точно такого же кресла, удобного и располагающего; вот только сиделось-то, как на иголках. Лучше бы встать.

— Итак, в чем?..

— Во всем, — сказал Игар быстро. И низко опустил голову, чтобы раскаяние его выглядело более искренним.

Отец-Дознаватель коротко вздохнул:

— Я предупреждал тебя в самом начале разговора… Постарайся поменьше лгать. Как можно меньше, если уж совсем не можешь… воздержаться… Итак?..

Игар молчал.

Наверное, следовало сказать, что он раскаивается в том, что предпочел благородному служению Птице обыкновенную женщину. Особое раскаяние вызвано способом, каким это его предпочтение осуществилось: Алтарь, как известно, дарован не Птицей и служит не ей. Алтарь не приемлет иных святынь, кроме любви и девственности, не терпит чужих амулетов и не подчиняется ничьим законам; Алтарь в этом мире сам по себе. Итак, Игар изменил Птице, сбежал из скита и сбросил перед обрядом храмовый знак…

Во всем этом следует каяться в первую очередь — а вот раскаяния нет. Что не уберег Илазу — наизнанку готов вывернуться от горя и стыда. Что врал безногой Пенке… Что ободрал, как липку, этого несчастного торговца платками — как угодно готов искупить… Вряд ли Отец-Дознаватель это поймет.

Он молчал, потому как врать было бессмысленно и опасно.

Отец-Дознаватель покрутил между пальцами шарик ароматной смолы; сунул за щеку, удовлетворенно прищурился:

— Собственно, самая страшная кара, которую я готов к тебе применить — это выставить обратно на дорогу, откуда ты и пришел… Вряд ли ты этого хочешь. Но и хуже, чем было, тоже ведь не будет, правда?

Игар молчал по-прежнему. Когда рыбку жарят попеременно на двух сковородках, ей тоже, вероятно, кажется, что лучшая из сковородок та, на которой ее, рыбки, сейчас нет…

— Все послушники время от времени испытывают необходимость сбежать, — задумчиво сообщил Отец-Дознаватель. — Другое дело, что я… в нашем ските до этого не доходит. Либо ты имеешь счастье служить Птице и принимаешь на себя связанную с этим ответственность — либо нет… Вот так и с тобой. Ты… изначально крученый, с изъянчиком. Ты и сейчас не сказал мне всего. Я мог бы узнать это «все», да чего там, просто выпотрошить тебя, как белку… Но я и без этого прекрасно понимаю главную твою беду. Ты неожиданно обнаружил, что сам справиться со своей судьбой не в состоянии, что мир велик, на дорогах холодно и грязно, что ножи режут, а пики колют, что тебе кого-то очень жаль, но помочь ты не можешь, а в это время практически никому не жаль тебя… И твоей душе неприятно и жестко, потому что ты наделен совестью, а возможностью жить с ней в согласии — не наделен… И тогда ты вспоминаешь, что единственное существо, которое от тебя ничего не потребует — Святая Птица… И ты идешь к ней не потому, что раскаялся, а потому, что отчаялся. А это уж очень разные вещи, Игар. Думаю, что я не пущу тебя к Птице.

Игар поднял голову. В глазах Дознавателя не было ни намека на сочувствие. Ни тени.

— Почему бы Птице не решить самой? — спросил он глухо, потому что горло его сжалось, и не от слез, а скорее от ярости. — Она всегда относилась ко мне… снисходительно…

Он понял, что употребил неверное слово, но возвращаться назад было поздно. Дознаватель приподнял уголки рта:

— Снисходительно…

В тоне его скользнула сложная, едва заметная издевка; Игар не выдержал и втянул голову в плечи. Зря он свернул с дороги, чтобы постучаться в эти ворота. Напрасно.

В дверь поскреблись. Вошедший был послушник, чуть старше Игара, в щегольской шерстяной курточке и ученическим «когтем» у пояса:

— Отец-Дознаватель… Отец-Вышестоятель велел на словах передать, что те семеро всадников, которые непочтительно стучатся у ворот… Что он просит вас рассмотреть их желания и поступить сообразно с… сообразно.

Послушник сбился, покраснел и поклонился. Игар ощутил вдруг холод, ледяной всплеск, зародившийся где-то в желудке и мгновенно охвативший его целиком; он понятия не имел, зачем у ворот скита оказались семеро непочтительных всадников — однако тело его знало, вероятно, больше.

Отец-Дознаватель тоже знал больше. Изучив в деталях склоненную макушку вестника, он перевел тяжелый взгляд на собеседника в кресле напротив:

— Кто это, Игар?

— Не знаю, — выдавил тот, и вполне честно.

Отец-Дознаватель вздохнул:

— Что ж… Попробуем еще раз: кто это?

Лицо его вдруг заполнило собой всю комнату, а глаза, как два зубастых крота, ввинтились Игару в душу.

— Не… — Игар отпрянул, заслоняясь рукой, — сам…

— Да кто тебя трогает, — Дознаватель отвернулся с напускным равнодушием. — Ну?