Она посмотрела на свои руки в ссадинах, на толченное стекло на камне — и нерешительно, неуверенно улыбнулась. А ведь она, оказывается, сильная! Она не дрогнула бы в пиршественном зале, и враг, принимая поднос из ее рук, ничего бы не заподозрил… Она сможет и сейчас. Она в своем праве, потому что борется за жизнь. Потому что изверг в теле паука противен природе. Смерть его исправит совершенную кем-то ошибку.

Она аккуратно завернула стеклянный порошок в листок кувшинки и уверенно, не спеша двинулась вверх по ручью.

…Она полчаса сидела в ледяной воде, пытаясь смыть с себя не только запах, не только пот и грязь — саму кожу. Близился вечер; лучше всего сейчас было лечь и заснуть. И проснуться, когда все будет кончено; с каждой минутой надежда ее росла. Все, даже самые страшные твари более уязвимы изнутри, нежели снаружи.

Она легла, подставив спину солнцу и крепко закрыв глаза — однако сна не было и в помине. Илаза поймала себя на том, что хочет видеть все сама. Как он подойдет к поросенку, как он…

Она поднялась. Механически отряхнула безнадежно испорченное платье; медленно, будто нехотя, двинулась к месту своего будущего преступления.

Сеть, опутывающая поросенка, слабо подергивалась. Илаза замерла; ТОТ трапезничал. Рядом с тушкой несчастного свиненка в паутине темнела еще одно тело; Илаза вдруг похолодела. Она почему-то не думала, что паук настолько огромен… Он движется так молниеносно и бесшумно, что истинные его размеры…

А хватит ли стекла?!

Ей послышалось глухое, утробное уханье. Скрут покончил с кровью и приступил к голове; Илаза стояла, не решаясь опустить на землю занесенную ногу. Увлечен пиром, неподвижен… Арбалет! Сейчас бы арбалет, да твердую руку, да…

Чуть треснули ветки. На какую-то долю секунды Илаза разглядела в просвете между ними брюхо — покрытое все той же седой клочковатой шерстью, с восемью мощными основаниями лап, расположившимися по кругу, как спицы; рот ее наполнился горькой и вязкой слюной. Справляясь с тошнотой, она успела мельком подумать: вот бы куда всадить стрелу. Умирай, невозможное страшилище. Умирай…

Скрут исчез. Мгновение назад Илаза видела его тенью среди сплетенных ветвей — а теперь перед глазами ее оказалась обезглавленная поросячья тушка в объятиях слабеющей паутины. Свершилось. Все…

Она опустилась на землю. Привалилась спиной к стволу; теперь только ждать. И надеяться, что умирающая тварь не догадается напоследок, в чем дело, и не впрыснет Илазе порцию яда «для очень плохих людей», который делает кровь уже не кровью…

Ей захотелось спрятаться. Хоть на дно ручья; с трудом поднявшись, она побрела вниз, к воде. Она так тщательно уничтожила следы толченого стекла на камне… Она так долго смывала с себя запах духов… Бедный парфюмер. И на дне сознания — маленькое колючее сожаление: со смертью того не повторится больше танец цветных мотыльков перед глазами. То подаренное жгучим жалом забвение, то совершенно счастливое состояние, которого в обыкновенной жизни не бывает. Или почти не бывает; Игар. Алтарь…

— …странно идешь. Не заболела?

Она через силу улыбнулась. Невозмутимость, доброжелательная невозмутимость; она подняла глаза, оглядывая кроны над головой:

— Я… Все хорошо. Можно… поговорить?..

Она сама не знала, зачем ей это понадобилось. Та, отравительница из страшной сказки, обязательно заводила беседу с уже отравленной жертвой и наблюдала, высматривала, как бледнеют постепенно щеки, как срывается голос, как в глазах появляются ужас и осознание смерти… А перед этим было полчаса милой беседы…

— О чем? О бродячих менестрелях?

Он не настроен на любезности. Он хочет ее отпугнуть; подавив содрогание, Илаза улыбнулась:

— О… скрутах. Я не знаю, кто это такие, и потому я…

За ее спиной звонко щелкнул сучок. Она вздрогнула, но не обернулась.

— О скрутах мы говорить не будем.

Ей померещилось, или его голос действительно чуть изменился? Отчего — от запретного вопроса? Или толченое стекло?..

— Не будем, — согласилась она сразу же и с готовностью. — Но… тогда о… пауках?

Воистину, ее тайна придала ей смелости. Та, отравительница, наверняка говорила с жертвой на весьма скользкие темы — чтобы посмотреть на удивление, в последний раз проступающее на быстро бледнеющем лице. Жаль, что Илаза не видит лица… собеседника.

— Гм… — похоже, он удивился-таки, его интонации сделались более человеческими, чем когда-либо. — А зачем о них говорить? Ты что, пауков не видела? Пауки счастливы, когда сыты… Когда голодны, злы…

Никогда прежде он не был таким разговорчивым. Илазе казалось, что она в утлой лодчонке несется навстречу водопаду — брызги в лицо и захватывает дух.