Только тут Андрей Т. осознал, что Спидлец, Спиридоша, Спиха вовсе не стоит на шкафу, а вот он, перед глазами, в руке хозяина, и оплавленная дыра в его теле напоминает о временах героических, когда он, Андрей Т., молодой, красивый, четырнадцатилетний, выходил сражаться за дружбу, не думая ни о подвигах, ни о славе.

Уже через три часа после всех своих раздумий и разговоров Андрей Т. шагал по мягкой лесной дорожке, проложенной в замусоренном лесу. Места были обжитые, то и дело приходилось огибать какой-нибудь огород, или свалку, или ржавый кузов троллейбуса, неизвестно каким волшебником занесенный в эти пригородные края.

Лес был исполосован просеками, оголён вырубками, изрыт траншеями и карьерами, но странно тих и непривычно безлюден. То есть люди кое-где попадались, но это были, должно быть, дачники – они ходили, словно бледные тени, на вопросы отвечали невнятно, заикались и пожимали плечами. Ни о каких живодёрнях, тубдиспансерах и мыловаренных фабриках они знать не знали и ведать не ведали.

Спиха, притороченный ремешком к джинсам, порою судорожно вздыхал, то ли от переизбытка в лесном воздухе кислорода, то ли от воспоминаний о пережитом в детстве выстреле из лазерного оружия. Андрей Т. посматривал на часы и на клонящееся к закату солнце. Ровно в 18-00 Спиха выдавил из себя голосом московского диктора: «Вёрсты чёрт мерил, да в воду ушёл», потом сглотнул, как удавленник, и в атмосфере что-то переменилось.

Воздух стал какой-то другой, не лесной, а пустой и спёртый, как в закупоренном наглухо кабинете. В горле неприятно защекотало. И мох вокруг, наполненный тенями и светом, резко потемнел и увял, и муравьиные ручьи под ногами замерцали змеиным блеском, и деревья посуровели и поникли, и солнце – красное солнышко – сделалось каким-то синюшным, и на нем, как больной нарост, вздулась шишка сливовидного носа, блестящего, в трещинах и ложбинках, словно сделанного из папье-маше.

– А шнурочки я тебе не верну, не понадобятся тебе шнурочки, – сказало заболевшее солнце с гнусавой ласковой хрипотцой, тараня лицо Андрея полями широкой шляпы и сверля его вкривь и вкось смоляными стёклышками очков. – В белых тапках тебе скоро лежать в сосновом гробу по наивности своей и доверчивости.

– Как это? – Андрей Т. не понял.

– А вот так, – ответило солнце и ткнуло подагрическим пальцем Андрею за левое плечо. – Вон она, пятая мыловаренная фабрика, видишь, дым из трубы? – Андрей Т. повернул голову и увидел низкорослое здание с черной пароходной трубой, из которой неряшливыми клубами к небу уходил дым. Рядом, понурив головы, сидели дохлые, замученные дворняги. Стрелка на чугунном столбе показывала на деревянный барак, где красными пла– катными буквами на воротах было написано: ЖИВОДЁРНЯ. – Гляди, гляди, —

– сказало за спиной солнце, – такое ни в каком кино не показывают. – Ворота живодёрни раскрылись, и оттуда раздался свист. Собаки подняли морды. «Тю-тю-тю, доходяги», – послышался из ворот голос. Собаки неуверенно поднялись. «Кушать подано», – из проёма высунулась рука. Она сжимала поддон с кусками сырого мяса. Собаки весело заворчали и скопом устремились в ворота. – Жрать захочешь, последнюю шкуру с себя отдашь, —

– хихикнуло за спиной солнце. Андрея Т. передёрнуло. – Ладно, – сказало солнце, – мыловаренную фабрику мы, считай, прошли, живодёрню тоже, ну, свалку и диспансер опускаем, это так, ничего особенного. Что у нас там осталось? Так-так-так, бетонный забор – ну и чёрт с ним, с этим забором, все равно за ним одни мухоморы, а учебные стрельбы начнутся только через неделю. Болото! Хе-хе, болото. Да, кстати, а где твои болотные сапоги? Там же без них хана. Эх, молодёжь, молодёжь, никакой у вас нынче памяти. Придется опустить и болото. – Солнце хрипло прокашлялось. – Ладно, считай, пришли. Вышку я тоже вычеркнул, и часового, и твои документы, ты же всё равно их забыл. А теперь открывай глаза.

Солнце было на месте, где ему полагалось быть, – то есть на вечереющем небе. Правда, небо это было забрано в переплёт окна, и по пыльному надтреснутому стеклу путешествовали полусонные мухи.

– Где я? – спросил Андрей Т., обращаясь неизвестно к кому.

– В ЗАМАСКе, где же еще, – обыденным голосом ответил Андрею Т. неизвестно кто.

– В замазке, – автоматически повторил Андрей Т., представив себя маленьким паучком в янтаре, глядящим на мир вокруг остекленевшими доисторическими глазами. – То есть как это? – дошла наконец до Андрея вся нелепость услышанного ответа. – Какая, к черту, замазка?

– ЗАМАСКа – она не «какая», она – «какой». Заповедник Материализованных Сказок, сокращенно – ЗАМАСКа.

Медленно, словно после дурного сна, Андрей Т. приходил в себя. Потрогал пальцами веки, надавил на глазные яблоки. Голова вроде бы не болела, руки-ноги были на месте.

– Тоже мне – Заповедник, – услышал он прежний голос. – Только одно название.

Андрей Т. повернул голову от окна. И тут же об этом пожалел. На зашарпанном, вытертом ногами линолеуме, застилающем разбегающийся в обе стороны коридор, у стены напротив него стоял дряхлый, седой петух и жаловался человеческим голосом:

– Голые помещения, никаких удобств. Хоть бы рога какие на стенку повесили, какой-никакой насест.

– Денег у них нет на рога, – послышался голос сбоку. Андрей Т. посмотрел туда, и сердце его покрылось изморозью. Навстречу ковылял волк. Весь он был какой-то побитый, с опущенными не по-волчьи ушами и с волочащимся по полу хвостом.

– Знаем мы ихние «нету денег». – Петух приподнял крыло и почесал клювом под мышкой. – Сами, вон, дворцов понастроили. В дублёнках ходят, на «мерседесах» ездят. А тут протирай перья об их линолеум, мерзни на подоконниках, не жизнь, одно прозябание. Да я, когда при царе Дадоне в охране служил, ел – от пуза, и не какое-нибудь там гнилое пшено, а пшеницу, самую что ни на есть отборную. И пил – по утрам квасок, за ужином