И совсем вскоре после этого узнал Никита о том, что Катя Лексина ждет ребенка. Причем, как ни странно, узнал не от Мишки, не от будущего счастливого отца. Просто увидел своими глазами в один прекрасный день, что Катька беременна.

– Эй, Лекс, ты, оказывается, скоро станешь папиком… – присвистнул Никита. – Что ж ты раньше мне не сообщил столь радостную весть?

– Да, Найк, я скоро стану папиком… Хотел сделать тебе сюрприз…

И тут Никите стало окончательно плохо. Стало так хреново, так невыносимо хреново, как не было, наверное, никогда в жизни. Захотелось просто вскочить с дивана и набить этому придурку морду. Этому безропотному идиоту, который позволяет так глумиться над собой, так издеваться, так унижать… Захотелось просто убить эту белобрысую тварь с нарисованными тонкими бровями, которая что-то напевала себе под нос за стеной, на кухне. Захотелось просто задушить их обоих, и кретина Лексина и жену его шлюху…

– Так как же? – невразумительно пробормотал Никита глядя на Лексина, не мигая.

– А вот так, Найк… Я думаю, мы все же включим в альбом эту песню…

– Какую еще песню?

– Ту самую, обработку стихов Ахматовой… Слишком смело, конечно, но интересно, мне кажется. Очень интересно. И потом – ты же знаешь, как я ее люблю…

«Только это он не про Ахматову сказал, – сразу понял Никита, пытаясь хотя бы внешне совладать с признаками злости. – Не про Ахматову…»

Мишка просто не хотел об этом говорить. Вообще не хотел обсуждать ни с кем свои отношения с женой. Ни с кем – даже с ним, с Никитой. Ответил, как отрезал – ты же знаешь, как я ее люблю…

«Ну и люби. Люби, черт с тобой, идиот проклятый, люби, воспитывай ее детей, она тебе еще с десяток успеет принести, жизнь длинная, а она баба не промах… Люби себе на здоровье. Люби, если не можешь по-другому…»

Ребенок родился в феврале. У мальчика были такие черные глаза и такие черные волосы, что только идиот мог не усомниться… Откуда бы у белобрысой Катьки и белобрысого Лексина такой брюнет?

Но «брюнет» оказался прикольным парнем. Вскоре Никита смирился с его существованием, а потом даже полюбил Данилку за непокорный нрав и вечно улыбающуюся мордашку. Называл его племянником, покупал игрушки, охотно сажал в машину на переднее сиденье и практически не расстраивался, если в этот момент на ребенка случайно забывали одевать памперс.

Ребенок был милым, и Лексин его любил, души в нем не чаял, и Катьку свою, кажется, еще больше стал любить. Если такое вообще было возможно…

А потом вдруг – случилось. Произошло…

«Ничто не предвещало смерти».

Это была фраза из песни, Лексин придумал ее давным-давно, еще в студенческие годы. Конечно, он не думал, что пишет про себя…

Ничто не предвещало смерти. Ничто не предвещало смерти Лексина. Молодого еще Лексина, который возвращался теплым осенним вечером домой. Он зашел навестить мать и задержался допоздна, потому что у тети Наташи прихватило сердце. Он хотел остаться ночевать, но она сказала, что чувствует себя нормально, что у нее полный шкаф нитроглицерина, еще что-то сказала… То, чего простить себе потом не могла. Потому что если бы остался у нее ночевать Лексин – был бы он и теперь живой… Был бы на свете Лексин, ходил бы по земле, писал бы свои стихи, любил бы свою Катьку и сына своего. Но в тот теплый осенний вечер его убили.

Какие-то обдолбанные наркоманы напали и избили до смерти. Отобрали мобильник и всю нехитрую наличность… Наркоманов этих потом, естественно, не нашли. А может, и не наркоманы они вовсе были, а просто обыкновенные, трезвые подонки. Но их не нашли, потому что опознать их было некому. Потому что Лексин – умер.

Лексин умер в больнице, на следующий день утром. Врач сказал, что операция бессмысленна. И еще как-то странно сказал: шанс у него есть. Один из десяти. Если захочет – выживет…

– Ты только не умирай, Лекс, – снова, как когда-то, уговаривал его Никита, стоя за дверью палаты реанимации.

Но Лексин почему-то не захотел выживать. Умер, не приходя больше в сознание. Оставил без сожаления и Катьку свою дорогую, и стихи свои недописанные… Просто тихо ушел из жизни в двадцать девять лет, не став за нее бороться.

И Никита часто думал – почему? Почему не захотел, не стал бороться Лексин за свою жизнь? Может быть, увидев ту, другую жизнь, которая ждала его за порогом смерти, он понял вдруг, насколько она прекрасна? Понял, что ему там будет лучше, намного лучше, чем здесь – и ушел? И еще часто, очень часто Никита думал о том, что же чувствовал Лексин в тот момент, когда его убивали?

Он почти не помнил похороны. С трудом вспоминал даже Катьку, как она шла за гробом и почему-то плакала. Почему она плачет, подумал в тот момент отстраненно Никита, ведь она не любила его совсем? Никогда не любила…

Похоронили, помянули. Девять дней, сорок дней, как полагается. Как-то зашел он к Катьке. Не к Катьке даже, а к Данилке. Хоть теперь уже и вовсе никакого отношения к Никите Данилка не имел – все равно, иногда хотелось его увидеть.

Катя открыла дверь и даже обрадовалась заметно, что он пришел.

– Проходи, Найк… Ты вовремя пришел. Я тут Мишкины вещи разбираю. Думаю, куда что деть. Не висеть же им вечно…

– А Данилка где?

– Данилка у бабушки…

– Я, вообще-то, к нему пришел.

– Ну что ж теперь, не уходить же… И за что ты, Харламов, меня так не любишь?

– А почему я тебя любить должен? Тебя Лекс любил… За нас двоих.

– Да брось… Ладно, дело твое. Мне твоей любви не надо. Вот это пальто – я его выброшу, наверное… Старое уже, поношенное…

– Как это – выбросишь? Ты что городишь-то, Сафронова? Это же его пальто, его !