Когда Мисси узнала о том, что предстоит Адаму, она и сама словно бы сошла на какое-то время с ума. Во всяком случае, очередная запись в ее дневнике свидетельствует, что человек в здравом рассудке не мог совершить того, что совершила она:

«Среда, 23 августа.

Я пойду на все, чтобы выцарапать Адама и Готфрида, и графа Шуленбурга тоже, если получится. Просто невозможно больше вести такое пассивное существование, покорно ожидая, пока упадет секира. Теперь, когда арестовывают родных и даже друзей заговорщиков, многие так напуганы, что достаточно упомянуть при них чье-то имя, и они отводят глаза. Я решила испробовать новый подход: я попытаюсь добраться до Геббельса. Лоремари, тоже считает, что через Геббельса можно кое-чего добиться, хотя бы уже потому, что он умен и, должно быть, понимает безрассудство всех этих казней.

Четверг, 24 августа…

Сегодня утром я позвонила Дженни Джуго [3] . Когда я ее молила о немедленной встрече, она встревожилась. Я приехала… на студию… Дженни я застала в момент съемки, с молодым человеком у дог, он страстно приник к ее коленям. К счастью, эпизод снимался недолго, вскоре она прошла к себе переодеться. Костюмершу она отослала, чтобы мы могли поговорить, но и после этого мы разговаривали только шепотом.

Я сказала, что мне нужно видеть Геббельса и что она должна устроить мне встречу с ним. Она ответила, что если это абсолютно необходимо, то она, конечно, это сделает, но сама она с ним в ссоре и не встречалась уже два года. «А что, неприятности у Татьяны или у Пауля Меттерниха?» — «Не у них», — сказала я. Она облегченно вздохнула. «У моего начальника». Я объяснила, что его приговорили к смерти, но мы подозреваем, что он еще жив, и надо действовать быстро. В конце концов, Геббельс был героем дня — это ведь он подавил восстание! Я скажу ему, что Германия не может позволить себе терять так много исключительно одаренных людей, которые могли бы принести стране столько пользы, и так да-» лее. Дженни спокойно выслушала все это, а потом повела меня в сад. Там она взорвалась: моя идея — полное безумие! Геббельс — абсолютный мерзавец, он не станет помогать кому бы то ни было. Ничто не заставит его и пальцем пошевелить ни для кого из них. Она сказала, что это жестокий, порочный садистишка, что его ненависть ко всем замешанным в покушении на Гитлера просто невероятна, что у него утробное отвращение ко всему, за что они стоят, что он самый последний подонок и что если я хотя бы мимоходом попадусь ему на глаза, то окажется втянутой вся семья… Она умоляла меня отказаться от этой затеи и добавила, что студия кишит стукачами Геббельса, которые вынюхивают потенциальных изменников среди актеров… У нее самой прослушивается телефон, она каждый раз слышит щелчок. Целуя меня на прощанье, она сказала мне на ухо, что если кто-нибудь спросит о цели моего приезда, то она объяснит, что я хотела сниматься.

Я вернулась в город окончательно обескураженной и без сил. В квартире я застала Лоремари Шенбург и Тони Заурма. Лоремари была в полной истерике. Я ни разу не видела ее в таком состоянии… Никто из нас, сказала она, не выпутается; они делают такие уколы, которые парализуют силу воли, и заставляют говорить…

Затем Тони пришел ко мне в комнату и рассказал мне все о суде над Адамом. Адам заметил его, долго пристально смотрел на него, но ничем не подал вида, что узнал, а затем стал наклоняться вперед и назад, как бы покачиваясь. Он был без галстука, чисто выбрит и очень бледен. Тони весьма внимательно обследовал зал ©уда и пришел к выводу, что отбить кого-либо силой там совершенно невозможно. Даже так называемая «публика» состояла в основном из головорезов и полицейских, причем вооруженных.

Он ушел из зала еще до оглашения приговора, зная с самого начала, каким он будет».

И то, каким будет итог всех стараний влюбленной девушки и ее друзей, тоже было ясно с самого начала. Но они еще бились, еще искали какие-то подходы, и день за днем Мисси жадно ловила слухи, подтверждавшие, что ее любимый еще жив. В том числе и 26 августа…

Говорят, что любящее сердце — вещун.

Однако его робкий голос был заглушен голосом отчаянной надежды. Отчаянной — напрасной, пустой, бессмысленной, потому что именно в этот день Адам-Тротт был казнен в тюрьме Плетцензее. Однако совершенно точно Мисси узнала а его смерти только в начале сентября.

После этого она взяла отпуск по болезни и уехала из Берлина. Болезнь, кстати, не была выдумкой. Друзья чуть ли не насильно отправили Мисси к врачу, обеспокоившись, насколько она измождена. Да она и сама ощущала такой упадок сил, что едва находила в себе силы двигаться. Как если бы смерть Адама остановила какой-то двигатель, который заставлял ее сердце биться. Врач выяснил, что у нее не в порядке щитовидная железа: обострение на нервной почве. Мисси было предписано принимать большие дозы йода и переменить климат. Вот уж последнее-то она сделала с удовольствием!

Несколько месяцев Мисси провела в Австрии у сестры и ее мужа. Аккордеон, катание на лыжах — и молчание, молчание о том, что подтачивало ее здоровье и заставляло кричать по ночам. Потом много, много лет ее мучил один и тот же сон… сон о фортепьянных струнах, .. о крюках на железной балке… Наверное, останься она в Берлине, она не выдержала бы и сошла с ума. Любовь и забота сестры и Пауля Меттерниха излечили ее.

Ей нужно было снова устроиться на работу — чтобы не возникло проблем с полицией. Подруга Сита Вреде (ее имя было Кармен, однако все называли ее Сита, от «Карменсита») помогла Мисси устроиться медсестрой в госпиталь люфтваффе — германских военно-воздушных сил. Мисси выдали униформу Красного Креста, новый набор документов и металлическую бирку, на которой ее фамилия была выгравирована дважды: если Мисси «погибнет на боевом посту», бирку сломают пополам и одну половинку пошлют «родным и близким». Принята в госпиталь Мисси была 11 января 1945 года.

В этот день ей исполнилось 28 лет. А ей иногда казалось, что жизнь уже прожита…

Адам фон Тротт когда-то сравнивал ее с Жар-птицей, которая свободно парит над миром, над его бедами, проблемами. Он очень точно определил суть этой загадочной девушки. Даже погружаясь в боль, в беды человеческие по горло, с головой, даже страдая, почти умирая, она продолжала оставаться свободной от тех кандалов обыденности и сиюминутности, которые тянут на дно большинство людей. Это помогало ей выживать, помогло и выздороветь. Помогало, как ни странно, и в работе.

Правда, запаса выдержки и отстраненности Жар-птицы хватало ненадолго. И Мисси снова и снова, до одури играла по ночам на аккордеоне любимое танго «II pleut sur la route». Если, конечно, хватало сил взгромоздить на колени аккордеон после изнурительных дежурств в госпитале, насчет которых, так же как и насчет казарменных порядков, Мисси еще находила силы подшучивать в своем дневнике.

Впрочем, Мисси готова была писать в дневнике о чем угодно, балагурить сама с собой, только бы не вспоминать больше о Берлине и подавить в себе мучительное желание воскрешать покойника, вновь и вновь выводя на страницах его имя: «Адам, Адам, Адам…»