«Довольно быстро построили собор, — думал Афанасий, — Аника Строганов воздвигал Благовещенский собор в Соли-Вычегодской девятнадцать лет, а я — шесть. Труды не прошли даром. Однако старообрядчество и до сих пор прячется по лесным скитам, по отдаленным двинским, онежским да мезенским деревням. Живуча старая вера, яко крапива: посечешь в одном месте — поднимется в другом».

Подъехала к берегу подвода. Два дюжих монаха сняли с нее деревянный садок с живой рыбой. Афанасий предупредил:

— Осторожно грузите, чтобы рыба о садок не побилась! Свеженькой ее надобно доставить в Архангельск.

В утренней тишине хлопали крыльями под порталом колокольни голуби. Полусонный звонарь, перекрестив лоб, взялся за веревки колоколов, и поплыл над селом торжественный звон.

Монахи, немало покряхтев, спустили тяжелый садок на причал и бережно поставили его в середку карбаса. Афанасий сошел вниз, сел в карбас и сказал:

— Весла на воду! С богом!

Отчалили. Бородатые гребцы взмахнули веслами, карбас побежал вниз по Курополке, вышел на двинской простор и повернул нос в низовье.

Вечером на своем подворье в Архангельске, в теплой, с запахами горячего воска палате архиепископ сидел в резном, с подлокотниками кресле перед зеркалом. Проворный монашек немецкой бритвой обрабатывал архиепископский подбородок на европейский манер. Карие глаза холмогорского владыки сверкали остро, моложаво, хоть и был он в почтенном возрасте. Волосы собраны и подвязаны на затылке узелком, чтобы цирюльнику было сподручнее действовать бритвой. Кончив бритье, монашек смочил в теплой воде салфетку и, отжав ее, ловко сделал компресс. Затем помахал перед архиепископским носом куском полотна и откланялся.

Мягко ступая по ковру, вошел Панфил — верный слуга архиепископа, хранитель его архангельского дома и доверенный в делах.

— Здравствуй, Панфил! — по-светски приветствовал его Афанасий, приветливо улыбаясь. — Какие новости? Чем порадуешь? Что слышно в воеводском приказе? Нет ли от царя Петра Алексеевича ответа на воеводскую реляцию о победе над свейскими кораблями?

— Ваше высокопреосвященство! Государь похвалил воеводу за распорядительность и велел выдать победителям по десять рублей на каждого. Рядовым же стрельцам и солдатам — по рублю. А побитые неприятельские корабли указал исправить и поставить в удобном месте.

— Вот как? Добро, добро, — сказал Афанасий, встал, прошелся по палате. — Вести зело отрадные.

Архиепископ сегодня тоже получил петровскую грамоту и был очень рад вниманию, которое оказал ему царь Петр. Он «за старания, употребленные преосвященным к отпору неприятеля», был пожалован тремя пушками, взятыми на шведских кораблях, «для опасения и обережи в хождении его судами».

— Еще сказывают, ваше преосвященство, что корабли свейские посадил на мель кормщик Николо-Корельского монастыря Иван Рябов. С умыслом посадил под пушки.

— Рябов? О том я не слыхал, и кормщик тот мне неведом. Поступок, достойный одобрения.

— Да… Но воевода Алексей Петрович распорядился оного Рябова посадить в тюрьму.

— В тюрьму? — Афанасий изумленно поднял брови. — За что же?

— За то, что оный кормщик нарушил царский указ, коим запрещено было рыбакам в море выходить. Не по своей воле, надо думать, нарушил. По веленью настоятеля…

— Гм… вот как? Надо выяснить, почему нарушен указ Петра Алексеевича, и о кормщике разузнать по подробнее. Ну, брат Панфил, что скажешь еще?

— Норвежские да аглицкие купцы челом бьют воеводе, просят выпустить их из гавани домой. Воевода же сие не разрешает.

— Пусть постоят в гавани. Домой успеют. Время тревожное, корабли из города пока выпускать нельзя, сбереженья ради… Не перед ледоставом время. На дворе, слава богу, лето.

— Вот и все, — опять поклонился Панфил.

— Спасибо. Можешь идти. Да! Распорядись подготовить трапезу. Я теперь же пойду к князю. От него возвернусь — поужинаем вместе.

— Будет исполнено, владыко!

Панфил, поклонившись, бесшумно удалился.

Воевода недавно пришел из бани, отдышался от хлесткого веника и теперь сидел за столом и пил клюквенный квас, заедая его моченой морошкой, сдобренной сахаром. Воротник сорочки голландского полотна был расстегнут, крупная тяжеловесная фигура Прозоровского излучала благополучное тепло и сытость.

Афанасий, войдя, счел нужным извиниться:

— Прости, князь, что заглянул к тебе в поздний час. Недавно прибыл я и решил, не мешкая, свидеться с тобой.