После Евангелины Грант, которую я убил, у меня не было женщин. У меня не было женщин больше четырех лет, почти четыре с половиной, и, откровенно говоря, я думал, что навсегда утратил желание. За эти годы мне на глаза попадалось множество фотографий девушек, в одежде и без одежды. Я рассматривал их с восхищением, с интересом, но никогда они не вызывали во мне похоть. Я привык думать, что навсегда вычеркнул это чувство из своей жизни, что я убил его вместе с Евангелиной Грант.

И вот теперь одна фотография в пачке, фотография, неотличимая теперь от десятков ей подобных, доказала, что я был неправ.

Да. Теперь я вспомнил. Я вышел из магазина нетвердой походкой, оглушенный — именно оглушенный, — смущенный сверх всякой меры силой и недвусмысленностью реакции своего организма. Я шел неловко сгорбившись. Мне хотелось спрятаться, хотя я осознавал всю тщету своих попыток. Мне казалось, что глаза прохожих устремлены на меня, что все смотрят, как я поспешно и глупо удираю из маленького грязного магазинчика. Бездумно, в ослеплении, как дурак, идя на поводу у своей эрекции, я пошел дальше, вниз по улице, за угол, в ближайший бар, где на месте с точностью установил и доказал, да так, что не осталось и тени сомнения, что вкуса к алкоголю я тоже не потерял.

Я вспомнил этот бар. Место, где цену за каждый напиток пишут на больших картонных ценниках и выставляют поверх барной стойки, а за три сразу предоставляется скидка. Бар, где пьют мужчины. Где нет ничего лишнего и все без затей. "Вы платите за то, что пьете, а не за то, где пьете". «Хорн и Хардарт» [7] для алкоголиков.

Я вспомнил, как вынул бумажник и достал долларовую банкноту. Как посмотрел на нее и положил назад, а потом вытащил банкноту в десять долларов и положил на стойку. Еще не начав пить, я уже знал, что выпью гораздо больше, чем на доллар.

Больше четырех лет у меня не было женщины. Больше четырех лет я не пил. Я выпил — я даже смог вспомнить это пойло, дешевое разбавленное виски. Я влил его себе в горло, закашлялся и поставил пустой стакан на стойку, жестом попросив налить еще. Теперь я это вспомнил. До малейших подробностей.

Картина с Оди Мерфи закончилась, но я едва это заметил. Я зажег сигарету. Снова начался фильм с Рэндольфом Скоттом. Я взглянул на часы, висевшие слева, в нескольких ярдах от экрана, синие стрелки, синие цифры. Было уже почти пять. Сейчас уже все известно. Полиция поставлена на уши, и через несколько часов на улицах появятся свежие выпуски «Таймс» и «Дейли ньюс» с моей фотографией для всеобщего обозрения. Может быть, об этом уже передают по радио. И скорее всего, с этого сообщения начнется одиннадцатичасовой выпуск теленовостей.

Я остался сидеть на своем месте. Я опять уставился в экран, и неожиданно фильм показался мне совершенно незнакомым, словно я и не видел его сегодня целиком, от начала и до конца. Внешний вид действующих лиц, диалог ни о чем мне не говорили. Как интересно устроен мозг.

О том, как и почему случаются провалы в памяти, известно очень мало. У одних запойных пьяниц их не бывает вообще. У других они случаются регулярно. Большинство же пьющих людей сталкиваются с тем, что не помнят, что происходит в короткие промежутки времени. Например, у них может выпасть полчаса перед сном. Или в периоды запоя в их памяти образуются отдельные «белые пятна».

Часто потерянные участки памяти можно восстановить. Вспомнить все удается редко, но порой со дна можно извлечь отдельные кусочки и фрагменты, обломки и осколки. Одно воспоминание дает ключ к другому элементу памяти, и, даже если эту головоломку так и не удается сложить до конца, нередко удается собрать достаточное количество фрагментов, чтобы получить представление о рисунке в целом.

Так было с Евангелиной Грант. Я помнил, как заговорил с ней. Я не помнил, как привел ее в гостиницу — очень похожую на «Максфилд» и всего в нескольких кварталах оттуда. Я помнил, как входил с ней в комнату. Помнил, как ее тело двигалось подо мной; я и теперь помню — впрочем, без всякого намека на желание — все особенности строения ее тела. Я настолько отчетливо помню ощущение ее тела, что это превосходит возможности обычной памяти. Я даже спрашивал себя, не случай ли это так называемой «ложной памяти», поскольку мне кажется совершенно неправдоподобным так ясно помнить тело уличной девки, с которой я был лишь однажды, смертельно пьяный, — вспышка памяти в океане беспамятства, — ведь я мог представить себе это тело гораздо более ясно, чем, скажем, тело собственной жены, с которой спал много раз.

Вот что я помню. Я не помню убийства: рассекающего горло ножа, брызг крови и тому подобного. Ничего из этого я не помню.

Нет.

Причина проста. Дело в том, что провал в памяти носит выборочный характер, и в то же время в его механизме, по-видимому, есть что-то от чистой случайности. Я, например, помню вечера, приятные вечера, проведенные в обществе, приятные вечера, когда мы с моими приятелями по факультету и их женами пили и разговаривали, приятные вечера в обществе, после которых я всякий раз просыпался с трех— или четырехчасовыми лакунами и ужасной уверенностью, что в этот темный промежуток беспамятства я совершил нечто непростительное, ни с чем не сравнимое злодеяние, которое невозможно искупить, оскорбил лучших друзей, короче говоря, сделал что-то, чему нет названия, но что само по себе ужасно. Потом выяснялось, что я не сделал ровным счетом ничего плохого, что на моих друзей я произвел впечатление вполне здравомыслящего человека, разве что слегка навеселе.

И тем не менее это выпало, стерлось из памяти.

Да.

Теперь, пока Рэндольф Скотт расстреливал команчей, я жевал сигарету и копался в содержимом собственных мозгов, как привередливый едок. После первого стакана события уже не выстраивались в четкую последовательность, полная хронология отсутствовала. Были лишь вспышки памяти, одни — ярче, другие — туманнее, третьи — вовсе на грани небытия. Я перекладывал эти обрывки памяти так и эдак, как археолог, который работает с поврежденным свитком папируса, пытаясь распрямить отдельные кусочки, разложить их в правильном порядке и понять смысл.