— Очень хорошо, — не поморщившись, говорю я. — Иди пока, отдыхай.

Он уходит, а мне приходится разбираться с беловолосым подонком, которому Томаш едва не проломил голову.

Зовут его Сали Романо. Судя по документам, ему недавно исполнилось пятьдесят четыре года, но он изо всех сил старается выглядеть моложе — красит волосы, носит молодежную прическу, несколько попорченную Томашем, и даже, кажется, замазывает морщины косметическим карандашом и пудрится. Еще от него отвратительно пахнет — смесью дорогого (по местным меркам, конечно) парфюма, перегара и особого, очень едкого пота, характерного для смертельно напутанных людей. На меня он смотрит с каким-то липким подобострастием, вызывающим еще большее отвращение. Очень хочется врезать ему по гадкой, лоснящейся роже, но я, разумеется, сдерживаюсь. Вопреки распространенным среди местных жителей представлениям, полицейские миротворческих сил не бьют людей на допросах. Во всяком случае, делают это не часто. Профилактические шлепки по ушам, вроде тех, которыми я наградил Леди, не в счет.

Теоретически я допускаю, что этот мерзавец может оказаться не тем, кем кажется: никогда нельзя отбрасывать чью-то кандидатуру только потому, что она не совпадает со сложившимся у тебя в голове образом. Думая об эмиссаре Хаддара, я представляю себе высокого худощавого брюнета с острым подбородком и глубоко посаженными глазами, но это не более чем игра воображения. Этот крашеный хрен тоже мог выполнять поручения Мясника из Приштины, а то, что он выглядит как типичный фрик, вполне подходит под определение хитрой маскировки. В конце концов я бы сильно удивился, если бы Хаддар посылал на такие задания заурядных быков.

Меня смущает только одно — Сали Романо сильно пьян. Даже сейчас, изрядно протрезвев от страха, он все равно производит впечатление человека, который начал пить несколько часов назад и добился за это время весьма серьезных результатов. Пьяного довольно сложно сыграть, а еще сложнее сыграть пьяного, который изо всех сил старается казаться трезвым. Тем не менее я велю Гильермо взять у него кровь на анализ. Как и следовало ожидать, содержание алкоголя зашкаливает за три с половиной промилле. Никто не надирается вусмерть, собираясь на встречу с курьером, везущим важный и дорогой товар. Никто не вливает в себя литр водки перед тем, как хладнокровно (и очень метко) прострелить этому курьеру сердце. Поэтому мне приходится попросить свою подозрительность наконец заткнуться и поговорить с этим крашеным мерзавцем так, как он того и заслуживает, — как с педиком и насильником малолетних.

Крашеный ведет себя вполне предсказуемо — юлит и убеждает меня в том, что все у них с мальчиком вышло по обоюдному согласию. Сговорились они якобы еще раньше, в зале, только вот мальчик ждал какого-то знакомого, а когда тот не пришел, с огромным удовольствием проследовал вместе с Сали в туалет. Никаких насильственных действий по отношению к пареньку он, Сали, разумеется, не предпринимал, «как можно, господин полицейский, я же не зверь какой-то, у меня свои дети есть…». Я представляю себе судьбу детей этого подонка и мимолетно жалею их.

К сожалению, очень похоже, что он не врет. Или врет, но не очень откровенно. Лучшим доказательством его слов служит смущение Ардиана, хотя сам Романо, конечно, ничего об этом знать не может. «Повезло же тебе, сволочь, — думаю я. — Если б мальчишка не пытался так настойчиво убедить меня в том, что не имеет отношения к тому бизнесу, который процветает в „Касабланке“, я бы тебе не поверил…»

Выжать из него хоть какую-то информацию о Патрини почти невозможно. Да, он вроде бы краем глаза видел итальянца, беседующего с барменом. Больше тот ему на глаза не попадался, а если б и попался, вряд ли он обратил бы на него особое внимание. Его, понимаете ли, никогда не интересовали белые мужчины в возрасте.

К концу разговора с Романо я испытываю неприятное ощущение бега по кругу. Патрини сидел у барной стойки, это подтверждали как минимум двое — Ардиан и крашеный. Потом он куда-то делся и через неопределенный промежуток времени (от двадцати до сорока минут, по моим прикидкам) обнаружился в туалете — уже мертвый. Что происходило в этом интервале, остается загадкой. Куда делся эмиссар, застреливший итальянца? Пастор вроде бы слышал, как кто-то выходит из туалета, но меня не оставляет ощущение, что дальше этот кто-то как сквозь землю провалился. Впрочем, я не знаю, какие показания дают клиенты комиссара Шеве. Комиссар, в отличие от меня, человек суровый и умоет здорово освежать память своим собеседникам. Может быть, он уже и нашел пресловутого эмиссара, и я только теряю здесь драгоценное время.

— Ладно, Романо, — не предвещающим ничего хорошего тоном говорю я, делая знак Гильермо. — Вы временно задержаны.

Веселенькое дельце! Четверо свидетелей, и ни один не может сказать ничего стоящего. О'кей, допустим, свидетелями в прямом смысле слова их назвать нельзя, но, черт побери, хоть какие-то зацепки в этом деле должны быть! А я пока не нащупал ни одной…

В крайне мрачном настроении я спускаюсь вниз, к комиссару Шеве. Там дело идет поживее, это и понятно, старик не любит рассусоливать, но с результатами и у него не густо. Кое-кто видел, как Патрини входил в туалет, но ценность этих показаний равняется нулю, потому что кое-кто видел также, как Патрини оттуда выходил. Возможно, он действительно успел сбегать в клозет несколько раз за вечер, вот только эта его активность здорово путала нам все карты. Что же касается убийцы, то его, разумеется, не видел никто. Во-первых, потому, что на нем почему-то не висел бейджик с надписью «УБИЙЦА», а во-вторых, потому, что посетители «Касабланки» больше интересовались совсем другими делами. Шеве, надо отдать ему должное, с самого начала сообразил, что ситуация с тухлецой, и принялся трясти допрашиваемых как раз в соответствии с их интересами. Для этого он посадил за компьютер наших разлюбезных яйцеголовых — Шумахера и Мицника — и велел им пробивать документы задержанных по всем базам, к которым у нас есть доступ. Как известно, проверку документов можно проводить формально, а можно от души. Так вот Шумахер и Мицник явно получили приказ трудиться с огоньком. К тому моменту, когда я спускаюсь в зал, на каждого из задержанных имеется по паре страниц распечаток с подробным описанием всех зафиксированных прегрешений. Я лишний раз убеждаюсь в том, что до комиссара с его тридцатилетним стажем работы в ДСТ мне куда как далеко.

— Есть что-нибудь, комиссар? — спрашиваю я, с уважением глядя на эту стопку бумаги. Шеве свирепо глядит на меня и выразительно двигает своей страшноватой челюстью.

— Ни хрена, капитан, — негромко, но очень внятно произносит он. — Ни хрена.

— Знать бы еще, что мы ищем, — брякает некстати поднявший глаза от экрана Мицник.

Крепкие, как у лошади, зубы комиссара смыкаются с костяным стуком.

— А это не ваше дело, молодой человек, — недобро усмехнувшись, отвечает Шеве. — Ваше дело — проверять документы. Ясно?