Была поздняя ночь, когда Кортес, взяв с собою кувшин с октли, постучался к отрядному капеллану Люке. Священник еще не спал и не слишком удивился приходу командира. Он быстро убрал со стола какие-то бумаги и расстелил простую хлопковую скатерть, на которую поставил блюдо с холодным каплуном и миску яблок.

— Благодарю за угощение, отец мой. — Кортес внезапно почувствовал, что зверски голоден. — Но я побеспокоил вас не только затем, чтобы поужинать.

Капеллан улыбнулся и извлек откуда-то маленькую бутыль темного стекла с запечатанной сургучом пробкой.

— Если вы хотите побеседовать о чем-то важном, уберите кактусовое пойло — от него слишком разит дьяволом. Вот прекрасный напиток из нашего монастыря в Астурии. Крепковат, правда, но это не самый большой грех, в котором можно обвинить вино.

Кортес не споря отставил кувшин с октли в сторону. Люке налил в маленькие серебряные чашечки густую, остро пахнущую жидкость светло-зеленого цвета.

— Возблагодарим Господа, защитившего нас от опасностей долгого пути, — скороговоркой пробормотал он, опрокидывая в рот содержимое своей чашки. Эрнандо последовал его примеру и был приятно удивлен замечательным вкусом незнакомого напитка.

— Вы в аль-Ануаке уже семь лет, отец мой, — проговорил он, отламывая жирную ногу каплуна, — с тех самых пор, как епископ Астурийский послал вас в Закатные Земли окормлять христианских подданных халифа. В отряде вас любят, и вы знаете нас, как своих собственных детей. И что же, по-вашему, мы хорошие христиане?

Священник приподнял седую бровь, испытующе посмотрел на своего капитана, словно пытаясь разгадать, шутит он или вполне серьезен.

— Разумеется, нет, — ответил он, помолчав. — Возьмем хотя бы тебя, сын мой. Ты гневлив, невоздержан, живешь с язычницей-меднокожей, все твои дети рождены в грехе… Но и другие не лучше. Я не стану называть имен, ты и так прекрасно знаешь, кто из отряда пьет, кто играет в кости, кто путается с меднокожими девками… Да, эти грехи можно замолить, и вы все время от времени об этом вспоминаете, но назвать добрыми христианами прожженных негодяев я не могу.

Кортес усмехнулся, давая понять, что оценил шутку.

— Нет, падре, я говорю не об этом… Вот мы живем в чужой земле, народ которой поклоняется перемазанным кровью идолам в дьявольских капищах. Не грех ли это, святой отец? Как быть с тем, что мы не только не пытаемся дать бой Сатане, но и спокойно смотрим на эти богомерзкие обряды, принимая их как неизбежное зло? Не становимся ли мы тем самым пособниками врага рода человеческого?

Капеллан тяжело вздохнул и снова наполнил чашки.

— Каждый прибывающий в Закатные Земли священник задает себе такие вопросы, — нехотя ответил он. — А уже через несколько лет пытается забыть о том, что когда-то задумывался над ними. Видишь ли, положение Церкви завидным не назовешь. Арабы запрещают нам обращать меднокожих в христианство, хотя сами частенько склоняют их принять закон Мохаммеда. Мы, конечно, могли бы попытаться… и я сам слышал о маленьких христианских общинах на берегу залива Табаско, где пропал сто лет назад епископ Иеронимус… но цена слишком высока. Наши монастыри в Астурии существуют лишь до тех пор, пока мы соблюдаем законы халифа. Ничто не мешает маврам стереть их с лица земли, точно так же, как они поступили с владениями Церкви в Фирандже. Если бы речь шла только о моей жизни или жизни кого-то из братьев, никто не колебался бы ни минуты. Но, оставаясь заложниками, много ли мы можем? Только поддерживать свет истинной веры в своих соотечественниках. Мне нечем тебя утешить, сын мой. Но я рад, что ты пришел ко мне с этим. Значит, твоя душа не совсем еще загрубела в бесконечных сражениях и походах…

— Не о моей душе речь, — непочтительно прервал его Кортес. — Я, видно, успел привыкнуть к тому, что творится на земле аль-Ануака, раз пришел к вам только сегодня. Дело в том, святой отец, что тот, кого мы захватили в плен, мятежник, присвоивший себе имя Кецалькоатля, собирался уничтожить кровавые ритуалы. Вы видели, как отличается Семпоала от других городов меднокожих? Такими, возможно, стали бы все Закатные Земли, если бы мятеж Кецалькоатля удался. И теперь я спрашиваю себя: правильно ли поступил, выполнив приказ принцессы? Не предал ли я Господа нашего, чьим орудием, быть может, являлся Кецалькоатль?

Капеллан недовольно нахмурился.

— Гордыня твоя превосходит все разумные пределы. Ты действительно думаешь, что способен причинить вред орудию в руке Господней? Нет, уж если ты сумел взять его в плен, можешь быть спокоен: Господь в нем не нуждается. Да и что бы дала нам его победа? Он такой же язычник, как и Монтекусома, а миролюбие его может оказаться напускным.

Кортес с сомнением покачал головой.

— Он, без сомнения, язычник, но очень уж хорошо образованный. Он знает Священное писание, Коран и еврейское Пятикнижие. Где он мог всему этому выучиться — ума не приложу. Что же касается миролюбия… нет, падре, я уверен, что он действительно запретил бы кровавые жертвы. Это и не дает мне покоя: с некоторых пор я чувствую себя помощником дьявола. К тому же дьявол, говорят, имеет обыкновение искушать нас в облике прекрасных дев…

Люке понимающе кивнул.

— Да, принцесса действительно хороша. Но чего ты от меня ждешь, сын мой? Хочешь, чтобы я продолжал утешать тебя, говоря о бессилии Церкви? Или готов выслушать то, что я вряд ли осмелюсь повторить, будучи трезвым? Так слушай: все мы здесь пособники дьявола. Я — потому что не пытаюсь нести слово Божие несчастным язычникам, малодушно прикрываясь запретами двухвековой давности. Ты — потому что, подчиняясь воле женщины, своими руками кладешь на жертвенный камень невинного человека. Наемники — потому что для них нет никакой разницы, кому служить: маврам или погрязшим в крови меднокожим, лишь бы получать свою плату. Да, сын мой, все мы прокляты Господом, все, кто ступил на Закатные Земли и дышал их воздухом! А потому давай допьем эту бутыль и не будем задаваться вопросами, на которые лучше не знать ответов.

Кортес не стал спорить.