Требовалось разрешение короля, и 13 августа 1784 года король предоставил его в виде жалованной грамоты, которая дала возможность господину герцогу Шартрскому причислить к своей собственности земли и строения Пале-Рояля, выходящие на улицу Добрых Ребят, улицу Нёв-де-Пти-Шан и улицу Ришелье. note 2

Сколь бы ни был далек от жизни старый герцог, он содрогнулся, узнав, что сын его намеревается стать спекулятором. Наверное, ему попалась на глаза карикатура, которая появилась в то время: она представляла герцога Шартрского в виде старьевщика, ищущего то ли лоскутья земли, то ли нанимателей, — да простят мне этот каламбур, клянусь Небом, я в нем не повинен! Старый герцог сделал сыну строгое внушение, но тот отверг обвинения отца.

— Поостерегитесь, сын мой, — сказал старый вельможа, — общественное мнение будет против вас.

— Полноте! — возразил герцог Шартрский. — Все общественное мнение я отдам за одно экю!

Потом, спохватившись, он прибавил:

— Разумеется, за большое!

В то время были экю двух достоинств — малые и большие: малое стоило три ливра, большое — шесть ливров.

Герцог Шартрский и его архитектор Луи решили, что Пале-Рояль изменит не только свой вид, но и свое предназначение.

Старый герцог Орлеанский умер спустя год после этого решения, когда уже начались работы по перестройке дворца: казалось, внук Генриха IV, чтобы не видеть всего происходящего, укрылся под могильной плитой.

Отныне устремления нового герцога Орлеанского больше не встречали никаких помех, кроме разве общественного мнения, которым угрожал ему отец.

Первыми противниками стали владельцы окружавших Пале-Рояль домов, окна которых выходили в чудесный парк: они затеяли против герцога Орлеанского судебный процесс, но проиграли и, замурованные в своих особняках новыми строениями, вынуждены были либо продавать их за бесценок, либо ютиться в темных сырых углах.

Другими противниками стали любители прогулок. Каждый человек, кто хотя бы десяток раз гулял в общественном саду, считает его своей собственностью и полагает, что имеет право протестовать против любых изменений, какие там намерены произвести; но в данном случае изменения были огромные: один за другим срубили все великолепные каштаны, посаженные кардиналом! Больше нельзя было отдохнуть после обеда под их листвой, вести беседы под их сенью; от парка осталась лишь высаженная в шахматном порядке липовая рощица, а посреди нее — знаменитое Краковское дерево.

Скажем, что представляло собой это прославленное Краковское дерево: когда его срубили в 1788 году, это чуть было не породило бунт, не менее серьезный, чем тот, что вызвало уничтожение деревьев Свободы в 1850 году.

Краковское дерево, по словам одних, было липой, по словам других — каштаном; знатоки старины придерживаются различных мнений по этому важному вопросу, который мы не будем пытаться решать.

Во всяком случае, это было более высокое, густое, дарующее больше тени и свежести дерево, чем все окружавшие его деревья. В 1772 году, во время первого раздела Польши, именно под этим деревом собирались на открытом воздухе охотники до новостей и модные политики. Обычно в центре группы, дискутировавшей о жизни и смерти этой благородной жертвы, распятой на кресте Фридрихом и Екатериной и преданной Людовиком XV, находился аббат, который, имея сношения с Краковом, был распространителем всех слухов, доходящих до Франции с Севера, а поскольку аббат, помимо всего прочего, был, кажется, большим стратегом, то в любое время и по любому поводу он рассуждал о маневрах некоей тридцатитысячной армии, марши и контрмарши которой вызывали восхищение слушателей.

Вследствие этого аббата-стратега прозвали Аббат-Тридцать тысяч солдат, а дерево, под которым он проводил свои искусные маневры, — Краковским деревом.

Наверное, поэтому новости, сообщаемые им с той же легкостью, с какой он управлял своей армией, — новости эти иногда были такими же выдуманными, как и само это войско, — способствовали тому, что это дерево прославилось под его почти столь же гасконским, сколь и польским названием.

Как бы там ни было, Краковское дерево, уцелевшее после всех изменений, произведенных герцогом Орлеанским в Пале-Рояле, продолжало оставаться центром сборищ, не менее многолюдных в 1788 году, чем в 1772, — правда, под его сенью теперь уже интересовались не Польшей, а Францией.

Да и внешний вид людей изменился почти столь же сильно, как и сами эти места.

Эту перемену в облике Пале-Рояля произвели главным образом цирк и Татарский стан, построенные по велению герцога Орлеанского, который жаждал извлечь прибыль из своего земельного владения: цирк был сооружен в центре сада, а Татарский стан — в той стороне, что замыкала двор (сегодня это место занимает Орлеанская галерея).

Прежде всего расскажем, как выглядел этот цирк, куда в нужный момент мы будем вынуждены ввести наших читателей.

Это была постройка, представлявшая собой вытянутый параллелограмм; вытягиваясь, она пожрала две прелестные лужайки Луи Благочестивого; еще до того как она была завершена, там уже находился читальный зал (подобное заведение в те времена было совершенной новинкой), владелец которого, некий Жирарден, снискал благодаря своей выдумке известность, полагающуюся каждому новатору; потом там располагался клуб, именовавшийся Социальным и ставший местом встречи всех филантропов, реформаторов и негрофилов; наконец, ее заняла труппа бродячих акробатов, дававших дважды в день, словно во времена Феспида, представления на импровизированных подмостках.

Этот цирк напоминал огромную беседку, ибо он весь был обвит плющом и укрыт зеленью. Надо признать,что окружавшие его семьдесят две дорические колонны мало гармонировали с деревенским видом цирка; но тогда существовало много противоположностей, которые начали сближаться и даже смешиваться, и люди обращали на цирк-беседку не больше внимания, чем на все прочее.

Что касается Татарского стана, то о нем нам расскажет Мерсье, автор «Картин Парижа».

Послушайте диатрибу этого второго Диогена, почти столь же циничного и остроумного, как тот, что с фонарем в руке искал среди белого дня человека под портиками сада Академа.