– Ваша сердечность меня подавляет, дорогой Копперфилд! – сказал он и пожал мне руку. – Ваше обращение с тем, кто является лишь обломком Храма, называемого Человеком, – позвольте мне так назвать самого себя, – свидетельствует о сердце, которое делает честь нашей природе. Я хотел сказать, что вот сейчас обозревал мирный уголок, где протекли счастливейшие часы моей жизни…

– Я уверен, это было благодаря миссис Микобер, – сказал я. – Надеюсь, она в добром здравии?

– Благодарю! – ответил мистер Микобер, но лицо его слегка омрачилось. – Она чувствует себя не очень хорошо. Вот тюрьма! – Мистер Микобер горестно поник головой. – То место, где впервые на протяжении многих лет невыносимое бремя денежных затруднений не оповещало о себе изо дня в день несносными, не дающими прохода голосами! То место, где не было дверного молотка, стук коего предупреждал бы о появлении кредитора. То место, где вам не угрожало привлечение к суду, а те, кто вас засадил, не шли дальше ворот! Джентльмены! – продолжал мистер Микобер. – Когда тени этой железной решетки, увенчивающей кирпичные стены, падали на песок плаца, я видел, как мои дети пробираются в этом сложном лабиринте, избегая наступать на затененные места. Мне знаком каждый камень этой тюрьмы. Простите великодушно, если я не могу скрыть своей слабости!

– С той поры, мистер Микобер, у нас у всех произошли в жизни перемены. – заметил я.

– Мистер Копперфилд, – с горечью сказал мистер Микобер, – когда я находился в этом убежище, я мог смотреть своему ближнему прямо в лицо, и если он меня оскорбит, – пробить ему голову. Но больше я не нахожусь с моими ближними на равной ноге!

Понурив голову, мистер Микобер повернулся спиною к тюрьме; опираясь с одного бока на предложенную мной руку, а с другого – на руку Трэдлса, он зашагал вместе с нами.

– На пути к могиле есть вехи, – продолжал мистер Микобер, умильно взирая назад через плечо, – подле коих человек пожелал бы задержаться до конца дней своих, если бы у него не было нечестивых стремлений. Такова и эта тюрьма в моей переменчивой карьере.

– У вас плохое расположение духа, мистер Микобер, – сказал Трэдлс.

– Совершенно верно, сэр, – согласился мистер Микобер.

– Надеюсь, не потому, что вам не нравится юриспруденция? – продолжал Трэдлс. – Вы ведь знаете, я юрист.

Мистер Микобер ничего не ответил.

– Как поживает, мистер Микобер, наш друг Хип? – спросил я после паузы.

– Мой дорогой Копперфилд! – побледнев, возбужденно воскликнул мистер Микобер. – Если вы считаете моего хозяина вашим другом, я могу только сожалеть об этом, если же вы считаете его моим другом, я позволю себе сардонически улыбнуться! Но кем бы вы ни считали моего хозяина, прошу не принять за обиду, если я отвечу только одно: здоров он или болен, он похож на лису, чтобы не сказать на дьявола… И прошу покорно разрешить мне как частному лицу не распространяться на эту тему, которая приводит меня как представителя моей профессии в состояние бешенства!

Я выразил сожаление, что, по неведению, коснулся темы, столь сильно его взволновавшей.

– А могу ли я узнать, не повторяя той же ошибки, как поживают мои старые друзья – мистер и мисс Уикфилд?

– Мисс Уикфилд всегда была и остается образцом совершенства, – ответил мистер Микобер, и лицо его зарумянилось. – Она, мой дорогой Копперфилд, единственная сияющая звезда на небосводе моего несчастного бытия. Эту молодую леди я почитаю, я удивляюсь ее характеру, я преклоняюсь перед ней. Какая сердечность, какая правдивость и доброта! Прошу вас, завернем куда-нибудь. Право же, я в таком расстройстве, что не могу собой владеть!

Мы повели его в переулок, где он вытащил носовой платок и прислонился к какой-то стене. Если я смотрел на него так же мрачно, как и Трэдлс, то едва ли наше общество могло действовать на него ободряюще.

– Такова моя судьба! – воскликнул мистер Микобер, непритворно всхлипывая, однако – не без оттенка былой элегантности. – Такова моя судьба, джентльмены, что прекраснейшие черты человеческой природы являются для меня укоризной. Уважение, которое я питаю к мисс Уикфилд, – это стрела, пронзающая мою грудь. Лучше покиньте меня, и я отправлюсь странствовать по лицу земли. Мои дела быстро уладит могильный червь!

Не вняв этому призыву, мы подождали, пока он не спрятал носового платка: затем он оправил воротничок горочки и, дабы обмануть прохожих, которые случайно могли на него взглянуть, начал напевать какую-то песенку и сдвинул шляпу набекрень. Не желая терять его из виду, так ничего и не узнав, я сказал ему, что с удовольствием познакомлю его с бабушкой, если он поедет со мною в Хайгет, где к его услугам будет постель и ночлег.

– А вы, мистер Микобер, – сказал я, – приготовите нам стаканчик нашего превосходного пунша, и приятные воспоминания помогут вам забыть теперешние заботы.

– А не то, мистер Микобер, вы поведаете о них нам, если доверительные сообщения вашим друзьям способны вам как-то помочь, – осторожно сказал Трэдлс.

– Делайте со мной, джентльмены, все что хотите! – произнес мистер Микобер. – Я – соломинка в пучине морской, я нахожусь во власти стихов! Прошу прощенья, я хотел сказать – стихий.

Мы снова двинулись рука об руку, успели сесть в карету, которая вот-вот должна была тронуться, и приехали в Хайгет без помех и приключений. Я был в большом затруднении, не ведая, что мне сказать и как поступить; по всем признакам в таком же затруднении был и Трэдлс. Мистер Микобер погружен был в мрачное раздумье. По временам, правда, он пытался придать себе бодрый вид и напевал какую-то песенку, но его глубокая меланхолия производила тем большее впечатление, чем более ухарски он заламывал набок шляпу, вытягивая воротничок сорочки чуть ли не до самых глаз.