Дом жил своей обычной жизнью, возможно, оттого, что он был очень стар и укрывал на своем веку уже немало поколений семейств. Правда комнаты со временем расширились. В некоторых были перенесены двери, воздвигнуты новые перегородки, а старые снесены. В семи, не больше, метрах от спальни был выдолблен в скале бассейн.

Дом дышал. Временами из подвала доносился шум электрического нагревателя отопления, иногда слышалось потрескивание деревянной обшивки или балок. До самого декабря в камине у нас ютился сверчок.

Изабель взялась за газету и надела очки. В очках глаза ее выглядели иначе, не столь безмятежно, а как бы испуганно.

— Как поживает Хиггинс?

— Очень хорошо.

— Жена его оправилась после гриппа?

— Забыл спросить у него.

Мы были вполне готовы киснуть подобным образом весь вечер, и именно подобное существование я влачил семнадцать лет кряду.

Все произошло так, как я и предполагал, и я не думаю, чтобы Мона была удивлена. Я даже уверен, что она ждала этого, а может быть и жаждала, что никак не обозначает, будто она влюбилась в меня.

До этого дома у нас развернулся обычный уик-энд с дочерьми. Мы с Изабель съездили за ними в Литчфилд и минут пятнадцать беседовали с мисс Дженкинс, у которой маленькие черненькие глазки и плюющийся при разговоре рот.

— Если бы все наши ученицы походили на вашу Милдред…

По правде сказать, я ненавижу школы и все, что с ними связано.

Во-первых, видишь и вспоминаешь себя во всех возрастах, что само по себе уже стеснительно. Потом, невольно вспоминается первая беременность жены и первый крик ребенка, первые пеленки, и, наконец, тот день, когда ребенка впервые ведут в детский сад и возвращаются оттуда без него.

Годы отмечены, словно этапы, раздачей премий, в школе — каникулами.

Создается традиция, которую воображают незыблемой. Родится другой ребенок, который следует тому же ритуалу, попадает к тем же педагогам.

И вот перед вами уже пятнадцатилетняя дочь и вторая, двенадцати лет, и вы сами — человек на склоне лет.

Как в песенке Джими Брауна: крестильные колокола, венчальные колокола и похоронные колокола. Потом все начинается сначала с другими.

Первый вопрос, заданный Милдред, едва мы сели в машину:

— Мама, я смогу отправиться с ночевкой к Соне?

Они всегда спрашивают разрешения у матери, мое мнение совершенно не идет в счет. Соня — дочь Чарли Браутона, соседа, с которым мы поддерживаем более или менее дружеские отношения.

— Она тебя пригласила?

— Да. У нее будет завтра небольшая вечеринка, и она предложила мне переночевать.

У Милдред такая аппетитная мордашка, что ее прямо-таки хочется съесть. У нее светлая кожа ее матери, но с веснушками под глазами и на носу. Она приходит от них в отчаяние, но они-то и составляют главное очарование дочери. Черты ее лица и тело еще совсем ребяческие, она невероятно похожа на куклу.

— Как ты думаешь, Доналд?

Должен отметить, что Изабель никогда не забывает спросить моего мнения. Но если бы я имел несчастье отказать, дети отшатнулись бы от меня, поэтому я всегда говорю «да». Тут вмешалась Цецилия:

— А я буду торчать дома одна?

Ведь быть с нами и означает для нее быть одной! Восхваляют семью, единение между детьми и родителями. Цецилии двенадцать лет, и она уже говорит об одиночестве.

Это нормально. Я был в ее возрасте таким же.

Я и сейчас помню томительные воскресные дни, в особенности когда шел дождь.

— Мы пригласим кого-нибудь из твоих подруг…

Родители перезваниваются. Организуется обмен.

— Может быть, Мэйбл сможет провести у нас уикэнд?

В воскресенье к одиннадцати часам мы, все четверо, направляемся в церковь. Там тоже наблюдаешь, как люди стареют год от году.

— Это правда, что твой друг Рэй умер у нас в саду?

— Правда, моя дорогая.

— Ты покажешь мне место?

Девочки не видели мертвого Рэя — им не показали.

Ведь с детьми ведут себя так, как будто смерти не существует, как будто умирают только другие — неизвестные люди» не принадлежащие к семье и к маленькому кружку друзей.

Но дело не в этом. Это не столь существенно. Интереснее то, что Цецилия за воскресным завтраком вдруг спросила:

— Тебе грустно, мама?

— Да нет…

— Это из-за того, что случилось с Рэем?

— Нет, моя дорогая. Я такая же, как и всегда.

Девочки похожи скорее на мать, чем на меня, но в Цецилии есть что-то свое. Она почти шатенка, а глаза у нее орехового цвета, и еще совсем крошкой она высказывала такие суждения, которые нас потрясали.

Цецилия склонна к размышлениям, у нее интенсивная внутренняя жизнь, о которой мы ничего не знаем.