Лиза расчесала волосы и посмотрела на себя в зеркало: выпятила губки, состроила гримасу.

А потом развернусь и уйду. Да, вот так. Знаешь, как это бывает, когда царица раз – и пропала, будто вовсе не бывала? И сиди потом один на холоде, любуйся сам на зимних ангелов, вслушивайся в их шепот, тонущий в медлительных, согласных переливах, как в сети путаниц обманчиво-стыдливых.

С сегодняшнего вечера для меня звучит новая музыка. Спокойно развертывающаяся мелодия, стальной ритм и неуклонная динамика нарастания. Эстетику намека сменила полная определенность.

Игра кратких мотивов отступила перед настойчивыми повторами яркой мелодии.

Андрей сидел на первом этаже, в холле. Увидев Лизу, он поспешно затушил сигарету и поднялся с кресла.

– Привет, – сказал он, вглядываясь в ее лицо. Какая она?

– Привет. Не поймешь.

Поцеловать ее? Нет, остановилась слишком далеко.

– Я тебя слушаю, – и прищурила глаза.

– Ну, Лиза, мы же не будем разговаривать здесь, в холле, стоя...

Она пожала плечами. Искоса посмотрела на него.

Прямой и высокий, от неловкости своего положения он ссутулился и даже стал казаться ниже ростом. Густые черные волосы, в них несколько ниток первой седины. Плотная голубая рубашка – Лиза очень любила эту рубашку, в ней он такой красивый: яркие черные глаза, смуглое лицо – какой же он темный и красивый в этой голубой рубашке, самый красивый мужчина на свете.

Вот только зачем он повязал на эту почти спортивную рубашку шелковый красный галстук?

«Как ребенок. Невозможно оставить одного, – в сердцах подумала Лиза. – Одевается черт знает как».

– Ну, как дела? – не слишком уверенно спросил он.

Они по-прежнему стояли посреди гостиничного холла.

– Нормально, – ответила она. – А что нового в Москве?

– Да ничего. Вот Василия Блаженного покрасили. Китч полный. Кажется, что только что перевезли из Диснейленда. Веселенький такой ситчик...

Улыбнуться или не стоит?

Лиза решила не улыбаться и тут же улыбнулась. Чуть-чуть. Но он, может, и не заметил.

Заметил или не заметил?

Поток входивших в гостиницу туристов обтекал их с обеих сторон. Носильщики, везущие тележки с чемоданами, совершали вокруг супружеской пары круг почета.

– Может, все-таки пойдем отсюда куда-нибудь? – не выдержал Андрей.

– Куда?

– Не знаю. В ресторан давай поедем. Я целый день ничего не ел. Есть хочу.

– Я тоже, – вдруг сказала она.

Он удивился. Обрадовался. Лицо его прояснилось, но Лиза быстро повернулась к нему спиной и пошла к входной двери.

На углу Морской улицы, под ветром, они поймали машину.

– Васильевский остров, – сказал Андрей. – Ресторан «Старая таможня», за Биржей.

Водитель не стал разворачиваться к Дворцовой площади, а поехал прямо, по направлению к дальнему мосту лейтенанта Шмидта. Было темно, облачно и сыро.

Туман.

Ветер.

Васильевский остров, куда ездят не жить, а умирать, давил из-за тающей реки смутной тяжестью, насылал очарование морока, словно жаба в манжетах.

Лиза не любила пронзительности петербургских островов: проведя в городе почти три месяца, она ни разу не перешла через реку. Еще вчера ей бы хватило одного пересечения моста сквозь туманную жижу, чтобы снова вернулась тоска, но сегодня...

Сегодня все изменилось. Гармоническое развитие уступило место тембровому, в котором шел контраст, нарастание. Ясная мелодия, оригинальная в своих интонационных повторах, поднималась вверх, следуя четкому рисунку.

Сегодня ей были нипочем ни прибрежные сфинксы из розового гранита, ни печальное здание Академии художеств, куда в ненастные ночи возвращается призрак ректора Кокоринова, повесившегося на чердаке. Приходит, стучится: «Я стучу, я ваш ректор, со Смоленского кладбища, весь в могиле измок и обледенел... Отворяй». Машина проехала мимо них по Университетской набережной, и Лиза даже бровью не повела.

А дальше-то – дальше островной ужас становился все гуще, все опаснее. Вон и Меньшиковский дворец мелькнул в окне – палаты не раз битого императорской палкой вельможи, и не зря ведь ему этот остров подарили, а потом отобрали. А потом вообще отправили в ссылку. И что, спрашивается, хорошего можно ждать от острова Меньшикова?

Меньшиков в Березове.

Куда ни посмотри – страшно. Ужасает молчание безграничной Невы. Да и с другой стороны – такое, что можно и совсем растеряться: Кунсткамера, двухголовые, трехрукие бескровные монстры полощутся в стеклянных банках со спиртом, настоянным на черном перце, паукообразные конечности, надутые подкрашенным воском... И ветер, морок, туман, и Нева мечется, как больной в своей постели беспокойной.

Но нет, ни за что. Я же сказала: ни за что. Эти эффектные переливы, болезненная звукопись отступили перед увеличением плотности оркестровой массы. Пусть от мелодии временами веет отчаянием, пусть монотонно возрастает навязчивая тема, с точностью метронома повторяющая себя, но не способная вырваться на волю, – пусть, но в этом нарастании звучности слышится могучее оптимистическое начало, заглушающее переливы и мерцание зимних красок.