– Хочу.

– Епифан, – громко позвал он и, как только тот высунул голову в дверь, сделал небольшой продуктовый заказ. Время было позднее, но скромный княжий запрос стремянной тем не менее удовлетворил прямо-таки с молниеносной скоростью. Уже через минуту на столе лежала круглая коврига хлеба, хороший кус мяса, штуки три луковицы и несколько огурцов, к которым прилагалась крупная сероватая соль. Заметив его сожалеющий взгляд, Костя тут же понял, что все это Епифан приготовил для себя, дабы слегка скрасить томительное ожидание за дверью, и снисходительно спросил:

– Твое?

Тот скромно пожал богатырскими плечами и скорчил такую, по его мнению, скромную и деликатную рожу, что Костя заулыбался и, подмигнув, отправил его за новой порцией, наказав, чтоб тот не спешил возвращаться. Однако его нормальное желание просто поговорить с девчонкой без лишних свидетелей и хотя бы немного искупить вину своего предшественника, каждый из присутствующих воспринял в меру своей испорченности. Епифан понимающе кивнул, вновь оскалив крепкие, желтые зубы, а девица, едва Костя накинул на дверь засов и двинулся к ее лавке, вжалась всем телом в угол и умоляюще прошептала:

– Не подходи, княже. Хуже будет. Порчу напущу.

– Я же покормить тебя хотел всего-навсего, – пояснил он и добавил: – А Епифана поесть отправил. Мужик-то из-за тебя голодным остался. Дверь же закрыл, чтоб ты не убежала раньше времени. Я ж и так тебя отпущу, только не сегодня, а завтра.

– А плата какая за свободу будет? – презрительно прищурив глаза, осведомилась она.

– Да никакой, – пожал он плечами. – Мне от тебя ничего не надо. А потом, у тебя и нет ничего.

– Ну, кое-что есть, – протянула она, но Костя только насмешливо хмыкнул, в результате чего рейтинг ее доверия к нему, как это ни парадоксально, сразу поднялся на пару пунктов.

– А теперь дай слово, что до завтрашнего утра не убежишь, и я тебя развяжу, – пообещал он ей, вставая и доставая из ножен кинжал.

– Это коли ты лапать меня не полезешь, – уточнила она, продолжая глядеть на него с недоверием, но уже без той ненависти, которая была первоначально так заметна.

– Заметано, – кивнул он головой, но, видя, как она недоуменно посмотрела, Костя тут же поправился: – Согласен, говорю.

– Тогда даю слово.

– А клятву?.. – осведомился он.

– Чем же мне поклясться?

– Самым дорогим для тебя. Ну, скажем, здоровьем твоей бабули.

– Клянусь, – очень уж охотно согласилась она, и Костя почувствовал какой-то подвох с ее стороны, но, поколебавшись, все-таки разрезал ремни, туго стягивавшие ее руки и ноги, и тут же отошел к двери.

– Опасаешься, – усмехнулась она насмешливо и, тут же надув губы, обиженно добавила: – Неужто боишься, что я клятвы не сдержу? Так ведь у меня, кроме бабки Марфуши, вовсе никого на свете нету. Как же я сама ее на погост сведу?

– Осторожничаю, – поправил Костя и тут же добавил: – Да и тебе спокойнее будет, когда я здесь, от тебя подальше.

Она задумчиво посмотрела на него, потом на стол, потом на окошко, и хотя оно было крохотным, Костя тут же заволновался.

– Эй, эй! Ты тут не вздумай, – решил он ее предупредить на всякий случай.

– А чего я? – она наивно захлопала широко открытыми глазищами, тихонько разминая затекшие от тугих ремней кисти рук.

– Сама знаешь чего, дуреха! – сердито буркнул он. – Тут высоко. Второй этаж, балда.

– Чего-чего?!

На этот раз она удивилась по-настоящему, а Костя тут же поправился, мысленно кляня себя за временную расслабуху в области словесных выражений, до которых этот средневековый народ еще не дошел:

– Высоко, говорю. Упадешь, так ноги переломаешь. К тому же собак во двор на ночь выпускают. Злющих-презлющих.

– Они меня любят, – упрямо возразила девчонка.

– Так это когда они знакомые.

– Нет, – настаивала она. – Меня всякие любят, даже волки в лесу не трогают.

– Все равно на сломанных ногах далеко не убежишь.

– А я как кошка, – не сдавалась маленькая бестия.

– А ну сядь и ешь! – рявкнул на нее Костя, устав от бесполезных пререканий.

Девчонка тут же плюхнулась на стул, испуганно посмотрела на него, робко потянулась к еде, но вскоре чувство голода пересилило осторожность, и через минуту она уже жадно рвала зубами краюху хлеба.

– Вот так-то оно лучше, – примирительно заметил он, слегка успокоившись. Заметив, как она время от времени стыдливо поправляет свое тряпье, изрядно продранное на груди и предательски показывающее даже в тусклом свете свечей ослепительную белизну молодого тела, он ехидно заявил: – А ты чего это кутаешься-то? Ты не бойся. Тебе скрывать нечего, потому как у тебя ничего и нет.