– Да плюнь ты в глаза, княже, тому, кто тебе невидаль такую рассказал. Вот хочешь, перекрещусь, – и он размашисто осенил себя крестом, – что в скотнице моей мыши и те не живут – с голоду сдохли.

– Это понятно, – кивнул головой Константин. – Мыши золото не едят, да и камни, какой бы красоты они ни были, тоже им не по зубам. Да неужто и впрямь нет у тебя ни злата, ни серебра?

Совсем отрицать такое было бы глупо, и Житобуд, потупившись, молвил тихо:

– Ежели и есть чуток, так и то в ларе на днище самом горсткой жалкой сложены.

– Ну, тогда быть посему. – Константин решительно махнул рукой и приказал слуге привести Зворыку.

– Только вот что, – обращаясь вновь к Житобуду, заметил он. – Тогда уж мену давай совершим, а то я вовсе без ничего останусь. Я тебе не глядя всю свою скотницу с ларями да сундуками отдаю и всем, что в них есть, а ты мне, стало быть, свою. Сколько у меня, – строго спросил он примчавшегося Зворыку, – добра в скотнице припасено, сколько ларей да сундуков там?

– Четыре ларя у стен стоят, а сундуков аж с дюжину будет, – развел руками предупрежденный заранее Зворыка. Константин поговорил с ним еще до начала пира.

– Немедля вынести со всем добром и на телегах к боярину Житобуду отвезти. А у него тоже сундуки из скотниц все повынимаешь, да ко мне перевезешь. А чтоб не думал боярин про обман какой, ты и его людишек с собой в подмогу возьми, когда выносить будешь, да сделай так, чтобы увидели они, что ничего князь себе не оставил, все верному слуге отдал.

– Погоди, стой, – опамятовался Житобуд, но окликал он Зворыку напрасно. Тот уже метнулся вниз исполнять княжью волю.

– Так посчитать бы надо, – растерянно оборотился он к князю.

– А чего считать? – удивился Константин. – Я же все отдаю, что есть. Мена так мена. Или ты думаешь, – лицо его посуровело, голос стал строгим, – что у князя в скотнице поменьше твоего буде? Или ты вовсе обманывал меня тут, на бедность плачась?

«И впрямь, – мелькнула в боярской голове мысль. – Неужели у князя в скотницах добра поменьше моего? К тому же одних ларей четыре. Ну, они ладно – они и пустые там могли стоять, но зачем тогда аж дюжину сундуков в скотницу вносить?»

У самого Житобуда новый сундук вносили в хранилище только тогда, когда его предшественник, доверху набитый добром, плотно закрывался на веки вечные лично боярином, потому что не мог уже вместить в себя ни единой гривны, а вынимать их оттуда хозяину и в голову не могло прийти.

Конечно, и у самого боярина далеко не все они были забиты исключительно златом-серебром. Увы. Монет, да камней дорогих, да украшений разных всего-то на два сундучка и хватило. Правда, полнехоньких, чуть ли не с верхом. В прошлом году как раз третий пришлось для них же заводить.

Остальные же шесть были отведены преимущественно под меха да ткани. Каких только шкурок не лежало там. И куньи, и заячьи, и бобровые, и волчьи, и медвежьи, и рысьи. Попадался и соболек с благородной сединой, и лиса-чернобурка, и росомаха.

Отдельно хранились готовые шапки и шубы, хоть и немного их было. Одежда стоила немногим дороже мехов, из которых шилась, поэтому и швейное дело у Житобуда не в чести было. Те же вещи, что лежали у него, достались боярину либо в качестве заклада за взятые гривны, либо изъяты были за неуплату резы.

Однако же и одежда – во всем порядок надо блюсти – тоже была аккуратнейшим образом рассортирована. Кожуха [62] на беличьих черевах [63] отдельно, а на хребтовых [64] , хотя тоже беличьих, – отдельно. Шапки горлатные [65] в одном ларе, а хвостовые – в другом.

Посуда же серебряная да золотая – та и вовсе наособицу. Причем часть ее и вовсе не в скотнице хранилась, а в сундуке, который в опочивальне стоял. Ее чаще доставать приходилось, поэтому и распорядился Житобуд поближе держать одну ендову, братину узорчатую, пяток чаш и кубков, с лалами и яхонтами, в стенки вделанными, да тройку подносов чеканных.

Еще пара сундуков были отведены под ткани – шелковую паволоку [66] , богато изукрашенную, золотный аксамит [67] с блестящими, ослепляющими непривычный глаз узорами – это от южных купчишек, со стороны Царьграда едущих. С севера же, из Новгорода Великого, шло суконце поскромнее, не столь нарядное, но тоже весьма добротное.

О княжеской же казне боярин понятия не имел, но был уверен – если Константин их так часто и так щедро одаривает, то неужто в скотницах своих намного больше добра не держит. «Да пусть даже всего на сотню-другую гривенок у него и поболее, – подумал Житобуд. – Все прибыток, да еще какой», – и он, облегченно вздохнув, низко поклонился князю и степенно ответил ему:

– Ни на куну не солгал, княже, и на мену такую согласен. А за доброту Бог тебе отплатит сторицей. – И низко, насколько позволял стол, поклонился Константину, едва не уткнувшись носом в блюдо с грибами и радуясь в душе, какой он, Житобуд, хитрый и как ловко сумел использовать вовремя приключившуюся внезапную болезнь Завида.