— Много ли казны-то?

— Не считал, да будто — много. Государево жалованье, подрядчикам платить. Небось, нам с тобой той казны на всю бы жизнь хватило… Теперь ищи ветра в поле. Конь у него добрый, сам — малый не промах, золото у него нынче есть… Да то еще не все, а самое начало…

— А что ж конец?

— Воевода новый едет. Ржевский — стольник.

— А наш-то?

— Будто вовсе недужен. Как про Мехоношина узнал — так и повалился. Не крикнул.

— Помер?

— Зачем помер? Живет. Языка лишился. Мычит будто и все пальчиком к себе подзывает. Святых тайн причастился.

Рябов покачал головою:

— Ишь ты…

Рейтар переобулся, потопал по полу сапогами, сказал весело:

— Так-то получше, а то вовсе заколели ноги. Опять посылают — искать.

Он ушел, Рябов поднялся с лавки, подошел к дьяку Гусеву. Тот вскинул на него отекшие глазки, будто бы припоминая, что за человек перед ним. Абросимов, отвернувшись, задумчиво жевал пирог.

— Как же будет-то? — спросил кормщик.

— Чего как будет?

— А того! — с насмешкой отозвался Рябов. — Вон он — я. Слышал, искали меня. Пришел. Веди куда надо, а не то — я домой дорогу не забыл…

— Ты мне не указывай! — сказал Гусев.

И зашептался с Абросимовым. Полковник Нобл все писал, попрежнему тараща глаза. К съезжей еще подъехали драгуны, вновь бухнула дверь. Через малое время пришли два караульщика, у одного в руке был слюдяной фонарь. Гусев кивнул на кормщика. Молча они вывели его в сени, повели по ступенькам вниз. Из темноты дышало холодом и плесенью, как в подземелье Николо-Корельского монастыря. Рябов ступал медленно, нащупывал ногою кривые ступеньки. Караульщик пихнул его в спину, крикнул:

— Живее, ярыга!

Рябов повернулся, схватил караульщика за ворот, прижал к каменной стене, — тот захрипел сразу. Другой, крутясь в узком проходе, пытался ударить Рябова алебардой по голове — не удавалось, не мог повернуться.

— Ты у меня попомнишь ярыгу! — с яростью сказал Рябов. — Ты у меня на веки вечные попомнишь…

И пошел дальше.

Внизу были еще сени с железной решетчатой дверью. Ключарь в драном полушубке пил из деревянной миски снятое синее молоко. Караульщики, испуганные, встали поодаль.

— Кто таков? — спросил ключарь стариковским шамкающим голосом.

— А тебе не все едино? — ответил Рябов.

Старик всмотрелся, ахнул:

— Иван Савватеевич! Господи преблагий, взяли-таки антихристы…

Рябов молчал, не узнавая. Потом вспомнил — рыбачили когда-то вместе.

— Нашел себе место, дед, под старость.

Ключарь махнул рукой, запричитал:

— Один я, Иван Савватеевич, один на всем божьем свете. Есть-пить-то надобно… Ой, горе… Как ты меня в тот год злосчастный из воды вынул, как я остался без сына, как пошел мыкаться… А ноги-то ноют, руки-то как крюки, а именья-то всего животов — собака да кошка…

Рябов все смотрел на старика, потом сказал жестко:

— Чего там, дед, растабарывать. Знал бы — не вынул из воды. Веди куда надо.

Старик загремел замком, попросил тихо:

— Прости для бога, Иван Савватеевич. Отслужу.

— Бога и проси! — сказал Рябов. — Ему ловчее вас прощать.

— Отслужу, Иван Савватеевич…

— Отслужишь и без прощения.

Старик втянул плешивую голову в плечи, отворил железную дверь. Рябов вошел, оглядел стены, по которым ползла вода, плесень по углам, гнилые истлевшие бревна. Прислушался: в остроге было тихо, как в могиле.

— Иевлев где — Сильвестр Петрович? — спросил кормщик.

— Вот — камора.

— Здесь и держите — немощного?

— Все ж посуше. И печка есть — топим.

— К нему веди!

— Плох он. Недолго протянет.

— Открывай-ка.

Старик опять загремел ключами. Кормщик вошел первым. Старик сзади поднял над головою глиняный горшок, в котором коптил фитиль. Рябов сразу увидел Иевлева: он сидел против двери у стены, привалившись боком к печке.

— Пришел! — слабым, но радостным голосом сказал Сильвестр Петрович. — Я знал, что придешь.

— Пришел! — ответил кормщик. — Пришел, Сильвестр Петрович. Гостинца тебе принес. Здравствуй!

— Здравствуй! — попрежнему радостно сказал Иевлев. — Здравствуй, коли не шутишь, на все четыре ветра. Верно говорю? Не запамятовал еще в узилище, как вы, поморы, здороваетесь?

— Не запамятовал! — садясь возле Иевлева и развязывая узелок, молвил Рябов. — Оно дело нехитрое. Получай, господин капитан-командор, гостинцы. Табачок перво-наперво — добрый. Кремень, да огниво, да трут. Я гостинчика тебе по-своему собирал, как на Грумант, вроде бы на зимовье: чего там надобно, то и в тюрьме нужно. Снадобья, чтобы мы с тобой не зацынжали. Мазь бабинька Евдоха послала, лечить тебя будем. Так. Трубочка — обкуренная, хорошая. Теперь от супруги от твоей принимай…