И меня поражали вопросы этих молодых людей: живые вопросы живых, ищущих душ. От людей более старшего возраста таких вопросов я не слышал. Мне это было очень интересно, очень близко. Вопросы были на самые разные темы; то есть ребята поняли, что со священником, с монахом, с насельником монастыря можно говорить на любые темы, что запретных вопросов в Церкви нет. Церковь имеет свой взгляд на всевозможные проблемы, и это действительно руководство к жизни. Потом некоторые изъявляли желание принять Крещение, молились за богослужениями, некоторые причащались, исповедовались.

Поскольку тогда я еще не имел священного сана, продолжать общение с этими молодыми людьми находил не уместным, да и сомневался в том, что могу сказать что-то хорошее и что эти мои усилия принесут плоды. Потом я даже каялся как в грехе в том, что, когда надо было бы молиться, общался с людьми, по страсти учительства проповедовал.

Но позже, когда я стал настоятелем Московского храма, приезжали люди и благодарили меня за то, что на тех беседах у костра, когда я играл на гитаре, а потом говорил о Боге, они впервые услышали слово Божие. Подобных случаев было несколько. Например, однажды по делам книжной торговли приехали молодые люди и девушки из Нижнего Новгорода, из одного православного братства, и оставили для меня записочку. В ней было написано: «Батюшка, помните такой случай: Вы пришли, поиграли нам на гитаре, мы с Вами поговорили. Потом Вы ушли и, конечно, не знали, что после этого разговора несколько человек из нас приняли Крещение и стали ходить в храм, а один юноша сейчас уже оканчивает семинарию. Мы даже не ожидали и не думали, что так может быть».

Тем более, я этого не думал. Но еще с того времени молодежь меня особенно привлекает; а потом я прочел в творениях святителя Игнатия (Брянчанинова), что в пожилом возрасте человек уже не способен к послушанию, он уже не имеет этого навыка, у него свои взгляды и мнения, с которыми ему тяжело расстаться. А для того, чтобы оказывать послушание, нужно отказаться от многих своих мнений, а человеку в годах это уже трудно. Поэтому наиболее – если можно так сказать – перспективные в духовном отношении иноки – это те, кто пришел в монастырь лет в двадцать, потому что юная душа наиболее способна к послушанию. Это как чистый лист бумаги, на котором можно писать словеса Божии.

И дальнейший мой опыт общения с людьми, с паствой, с прихожанами дал мне убедиться в том, что с молодыми людьми гораздо проще: их не надо переубеждать, заставлять; сказали – они, исполняют, ревностно стремятся делать то, что им говоришь. А вот человека в годах нужно сначала убедить, объяснить ему, почему нужно сделать именно так, а не по-другому; у него уже сложилось свое мнение, свое понимание. И все это создает больше трудностей.

Кроме того, я понимаю, что я человек еще сравнительно молодой, а когда я принял священный сан, мне было тридцать лет. И хотя сейчас мне сорок, тем не менее, для большинства прихожан я еще молодой человек. Для людей более старшего возраста нужен и священник более солидный, лет пятидесяти-шестидесяти. Слово такого пастыря будет выслушано ими с бо'льшим уважением. А мне, в силу моего возраста, более близко общение с молодыми людьми, да и им общение с молодым священником более понятно.

– Отец Сергий, я знаю, что многие из тех, кто сейчас работает в Вашем храме, приезжали к Вам в Оптину пустынь и сейчас являются вашими духовными чадами. Как складывалось общение с ними? Как возникли отношения, более серьезные и длительные, чем те беседы у костра?

– Это общение относится уже к тому периоду, когда я принял священный сан, стал иеромонахом. Я был еще молод, но меня рукоположили, я считаю потому, что не хватало священников, а не почему– либо еще. Пришлось сразу принимать исповедь. Это весьма серьезное дело, и, например, в Троице-Сергиевой Лавре далеко не всякого иеромонаха допустят совершать это Таинство. А в Оптиной все были молодые, народу не хватало, и поэтому мне, человеку в общем-то неопытному, пришлось исповедовать.

Вот тогда стал складываться круг молодых людей и девушек, которые приезжали постоянно,– обычно из Москвы, но и из других городов тоже. Я очень удивлялся: когда человек один раз пришел на исповедь, это понятно, но если он потом специально приезжает из Москвы или Нижнего Новгорода – это мне было даже не совсем понятно. Люди почему-то ехали, просились в духовные чада. Я им отвечал: «Простите, я еще очень молод и не вижу в себе сил кем-то руководить». Тем, кто жил в Москве, я советовал обращаться в Троице-Сергиеву Лавру. Но они почему-то отходили разочарованные, и, как я понял, до Лавры не доезжали, а предпочитали опять ехать в Оптину.

Тогда я счел, что нехорошо прогонять людей, и надо, по крайней мере, отвечать на их вопросы: это мой долг как священника. Те, кто ко мне обращался, привозили с собой друзей, или уже крещеных, или желавших принять Крещение. А крестить было как раз моим послушанием, и многие из тех, кого я крестил, тоже начинали ко мне приезжать. И постепенно сложился круг людей, которые приезжали специально ко мне. Я бы не сказал, что их было много, но несколько десятков набралось.

Затем меня перевели служить в Москву, на подворье Оптиной пустыни, и те, кто ко мне обращался, стали приезжать сюда. Потом я стал настоятелем храма Сошествия Святаго Духа на Лазаревском кладбище, и так сложился наш приход. По большей части он состоит из людей, знакомых со мной не один год.

Вот типичная история о том, как приходят в наш храм. Недавно в нашем приходе рукоположили в дьяконы молодого человека, которому сейчас двадцать пять лет. Познакомились мы с ним в Оптиной, когда я был еще иноком, а ему было четырнадцать лет. Помню, приехал молодой человек, длинноволосый, с длинным шарфом до пола, с вышитым на нем пацификом (Пацифик – значок сторонников пацифизма, отрицающих войну во всех ее видах.) У меня было послушание библиотекаря, и он пришел ко мне в библиотеку. Мы потихонечку разговорились о разных предметах.