Однако подобные размышления сейчас меня мало занимали.

Я снова перевел взгляд на стоящую передо мной Ширу. Пусть она будет первой красавицей на Горе, но она — всего лишь рабыня.

— Пожалуйста, хозяин, — пробормотала девушка, — посадите меня на цепь сами.

— Как продвигаются твои занятия? — Я имел в виду уроки, которые ей давала Кара, обучая ее основам того, что должна уметь каждая рабыня.

— Посадите меня на цепь своей рукой, — взмолилась она, словно не слыша моего вопроса.

— Как твои занятия? Успехи есть? — спросил я, не обращая внимания на ее мольбы.

— Есть. — Шира обреченно уронила голову, понимая, что я сознательно обхожу интересующую ее тему. — Но иногда я чувствую себя очень неуклюжей. Здесь зачастую требуется настоящее мастерство, умение, приобретенное с детства. Научиться этому в зрелом возрасте довольно трудно.

— Трудно это или легко — научиться придется.

— Да, хозяин, я знаю.

— Учись.

— Да, хозяин.

Я отвернулся, собираясь уйти.

— Пожалейте меня! — воскликнула она. — Останьтесь со мной на эту ночь!

Я посмотрел на нее и медленно покачал головой.

— Нет!

Она бросилась ко мне, подняла кулачки. Я перехватил ее руки.

— Ненавижу тебя! Ненавижу! — разрыдалась она.

Я отпустил ее запястья. Шира поднесла руки к дрожащим губам; в глазах ее стояли слезы.

— Ты поставил на мне рабское клеймо! Надел на меня ошейник! — срывающимся голосом бросала она мне в лицо. — Я ненавижу тебя! Ненавижу!

— Успокойся, рабыня, — сказал я ей. — Хватит! И вдруг во всем ее облике появился какой-то дерзкий вызов. Она расправила плечи.

— Посади меня на цепь сам!

— Нет, — покачал я головой.

— Используй меня или отдай меня своим матросам!

Я внимательно посмотрел на нее. Она отступила на шаг, напуганная собственной дерзостью. Я шагнул к ней. Она продолжала смотреть мне в глаза, смотреть так, как смотрит горианский рабовладелец, покупая себе новую рабыню.

Я резко ударил ее ладонью по губам, отбросив ей голову назад.

Она на мгновение отшатнулась, то тут же снова с дерзким упрямством приблизилась ко мне. Глаза ее пылали, из разбитой губы сочилась кровь.

Я сорвал с волос Ширы шерстяную ленту, и они широкой густой волной рассыпались у нее по плечам. Затем я толкнул ее перед собой и нагнулся за наручниками, соединенными длинной черной цепью, наполовину скрытой песком.

— Нет! — закричала она.

Я снова толкнул ее, уже сильнее, и она упала в темноту, под брезентовый навес, натянутый над кормой «Терсефоры». Здесь я рывком поставил ее на колени и надел на нее наручники.

Она оставалась неподвижной.

Я опустился на песок рядом с ней и, протянув руку, коснулся ее подбородка. В темноте мне не было видно ее глаз, но я почувствовал, как она повернулась ко мне, и оттуда, из темноты, послышались сдавленные всхлипы. Внезапно мокрые от слез раскрытые губы словно сами собой мягко коснулись моей ладони и оставили на ней легкий поцелуй. Я почувствовал струящиеся по моей руке волосы.

— Будь добрым со мной, — прошептала она.

Я рассмеялся, стараясь, чтобы смех звучал не слишком резко.

Она застонала; я услышал, как зазвенели ее цепи.

— Пожалей меня!

— Молчи, рабыня, — приказал я.

— Да, хозяин, — прошептала она.

Я прижал ее губы к своим. Провел ладонью по ее телу и почувствовал, как оно послушно, неудержимо подалось мне навстречу. Дыхание ее стало тяжелым и глубоким. Я осторожно, как это умеет делать только понимающий в рабынях толк горианский мужчина, притронулся к ее груди. Соски постепенно отвердели и напряглись от приливающей к ним крови. Я легко коснулся их губами и, почувствовав дрожь, пробежавшую по податливому телу девушки, нежно поцеловал их.

— Из тебя получится отличная рабыня, — сказал я, — сильная и чувственная.

Она не ответила и резко отвернулась. До меня донеслись с трудом сдерживаемые рыдания.

Я снова пробежал ладонью по ее телу, с невыразимым удовольствием ощущая свою власть над ним, чувствуя себя ее хозяином.

Волной дрожи отвечающее на каждое мое прикосновение, это распростертое тело не принадлежало больше ни некогда гордой лесной разбойнице, ни униженно ищущей моего внимания рабыне, с ошейником, с клеймом на теле, — оно принадлежало только мне, ее истинному господину.