Леонард и Глориетта потащили Алекс к танцорам бон и их зрителям.

— Они готовятся к благословению фонариков перед тем, как их пустить на воду, — сказала она им.

Празднество Мертвых. Празднество Фонариков. Ей показалось, что она видит лицо Саймона, а потом вместо него еще двоих людей, которых она любила и которые были уже мертвы. Она задрожала, поймав себя на ужасной мысли, жив ли Саймон.

Буддистские священники начали тихо благословлять фонарики, и толпа стала стихать. Слышались только хриплые голоса австралийских туристов.

Алекс нагнулась растереть свою затекающую икру и застыла на месте. Поначалу она подумала, что она ошиблась: постоянно думая о Саймоне, она, наверное, уже была близка к умопомешательству. Оставаясь в том же положении, она внимательно вслушивалась, вслушивалась всем своим существом. Страх начал заполнять ее. Как во сне, она медленно выпрямилась и повернулась на звук, звук постукивания. Постукивания кольцом на пальце о головку трости.

Ошеломленная Алекс уставилась на человека, который постукивал по трости. Он был за Леонардом, сразу позади него.

Ее ужас сменился яростью. В течение секунды нервы ее напряглись — она превратилась в тигрицу.

Резко повернувшись к шумным австралийцам, она выкрикнула:

— Черт вас всех возьми, тихо! Заткнитесь, заткнитесь, заткнитесь!

Истеричность в ее голосе парализовала их. Толпа в изумлении уставилась на нее, некоторые посторонились. У Леонарда отвисла челюсть. Глориетта неуверенно протянула руку к Алекс и тихо коснулась ее плеча. Алекс слышала шепот, слышала, как ее называют по имени, но она и человек с тростью ничего вокруг себя не видели...

Это выстукивание...

Алекс вспомнила одно из первых правил криптологии: каждый радист имеет свой почерк, такой же индивидуальный, как отпечатки пальцев, подделать его невозможно.

Она увидела за Леонардом де Джонга, пристально смотрящего на нее. Постаревшего, конечно, с морщинами на лице, опиравшегося на трость, но все такого же подчеркнуто элегантного, с длинным носом и голубыми глазами. На его губах играла улыбка.

Его сопровождали три человека. Двое были японцами с короткими волосами и суровыми неулыбающимися лицами; у одного, с фонариком, недоставало пальца. Третий был маленьким корейцем. У него были большие уши и одет он был в мешковатый серый костюм. На каждом запястье у него было по дорогому Ролексу. Алекс знала его. Как же его звали? Как же, черт возьми, его звали?

Де Джонг и Алекс смотрели друг на друга. Узнал ли он ее после почти что тридцати девяти лет?

И вдруг он потянулся рукой к правому уху. Она вздрогнула и взяла Леонардо за руку. Он спросил, не заболела ли она, а Глориетта, взяв ее за локоть, попыталась вывести из толпы. Но Алекс словно приросла к месту, даже не пошевелилась. Она и де Джонг, не отрываясь смотрели друг на друга; Алекс подняла правую руку и провела по пряди волос, скрывающей рубец на месте ее правого уха.

Седоволосый де Джонг молча кивнул. Узнал. Алекс почувствовала, что он как будто смотрит ей в душу с той же неизбывной жизненной силой, которая повергла ее в ужас почти сорок лет назад и ужасает даже теперь. Кореец, повернувшись к ней спиной, что-то сердито шептал де Джонгу.

Чувство опасности, подобно неожиданному удару в солнечное сплетение, пронзило Алекс. Она не ожидала увидеть де Джонга, а тем более де Джонга и Корейца вместе. Алекс повернулась и сказала что-то Глориетте, но слова застревали у нее в горле. Она снова обернулась посмотреть на де Джонга и его людей, но их уже не было.

Алекс поняла, что на нее снова объявлена охота, и преследовать ее будет человек, называющийся гайджином.

Манхэттен

Июль 1983

Саймон Бендор стоял перед огромным окном в своей спальне и смотрел на свое отражение в стекле. Он видел аккуратно наложенные на его грудь бинты. На нем были белые джинсы и зорис, резиновые сандалии, очень популярные на Гавайях. Кровавые царапины пересекали его лоб и левую щеку.

Он помассировал все еще болевший левый локоть. В высоких окнах отражались зеркальная стена и огромная старинная кровать. Рядом с одной из больших подушек лежала груда окровавленных бинтов. Вид бинтов, казалось, говорил, что эта боль будет длиться вечно. Боль делала день очень долгим.

Квартира находилась на тридцать четвертом этаже нового небоскреба, откуда открывался роскошный вид на Центральный парк и городской пейзаж. Не желая испортить этот вид, Саймон обходился без занавесок, наоборот, огромные окна были обрамлены свисающим мхом, высокими пальмами и гигантскими папоротниками. Меблировка была тщательно продумана. В комнате были английские и французские антикварные вещи и только несколько современных предметов, отобранных его матерью. Саймон звонил ей несколько минут назад, но не застал ни дома, ни в книжной лавке.