— А то что же получается? — Поткин оглядел лица солдат, обернулся к офицерам. — Если ее плохо кормить?

— Кого? — спросил комбат угрюмо. Поткин округло провел руками в воздухе:

— Богиню.

— Мумия, — сказал прапорщик. — Кожа да кости.

— Доска! Селедка! — выкрикнули из строя.

А еще кто-то, раздухарившись, сказал, что у нее ни того, ни сего не будет, а задница будет с кулачок. Поткину шутки не понравились. Шутки шутками, но и меру надо знать.

— Ну ладно, хватит ржать! — оборвал он смех и уехал.

Он сидел рядом с водителем и сосредоточенно глядел вперед. Перед его мысленным взором вырисовывалось нечто огромное, могучее, тяжелое, сопящее, с колышущимися снарядоподобными грудями...

Политработник старший лейтенант Овцын при случае тоже посетил свинарник, он глянул в окно и подумал, что свинарник просторен и светел, как школьный класс. (Он каждый день читал газеты, а в них что ни класс — то светлый и просторный.)

— Хорошо здесь, — сказал Овцын Кольке, разливавшему по корытам поросячий завтрак.

Визжа и толкаясь, хотя места было достаточно — свинарник действительно был просторен и светел, как... школьный класс, — ушастые животные с напряженными хвостами завтракали. Среди них выделялся своими размерами, мастью и наглостью один хрячонок. В отличие от розоватых соплеменников, покрытых белой шерстью, он был смугл, а бока и спину украшали черные яблоки. Он периодически отгонял сокорытников и пытался заслонить подступы к жирному хлебалу, и некоторое время ему это удавалось, и сокорытники жалобно визжали, тычась в бок, покрытый черными яблоками, но вот какой-нибудь изворотливый пролезал к корыту и совал мокрый жадный нос в теплое месиво, — хрячонок угрожающе верещал и ударом морды отшвыривал едока, а в это время — в это время все остальные торопливо наворачивали. В свинарнике было два корыта, на пять рыл по корыту. Сокорытники хрячонка в черных яблоках проигрывали в весе и жизнерадостности поросятам из другого отделения, а один уж и явно на ладан дышал — был вял и молчаливо-задумчив. Овцын, понаблюдав за хрячонком в черных яблоках, посоветовал Кольке:

— Ты его бей палкой.

Коля возразил, что этого делать нельзя, озвереет, вырастет — не подойдешь.

— И нечего к нему подходить, пусть взаперти сидит, жиреет, — сказал Овцын.

— Ну да. Если, к примеру, свинья будет гулять, у нее и комплекция будет мясистая, а взаперти — рыхлая. Это, как у людей: спортсмены мясистые, а лежебоки сальные.

— Вот как?.. Значит, надо его отдельно кормить, а то он всех уморит.

— Я и прошу у старшины таз для него, чтобы отдельно, а старшина жмется.

Проводя занятия в неказистой брезентовой ленинской комнате, политработник Овцын мысленно возвращался к мраморному просторному и светлому, как класс советской школы, свинарнику и под конец занятий вдруг подорвался на мысли, что, будь свинарник немного выше и шире, в нем можно бы устроить прекрасную... комнату! Как же так... в самом деле, — посыпались осколки. Ленкомната представляет собой сарай какой-то... а свиньи не успели приехать и уже... в мраморных хоромах...

А самый запуганный поросенок все-таки умер, хоть Колька и переселил его во второе отделение, — он пришел утром и увидел, что этот поросенок с тусклыми глазами и выпирающими ребрами лежит в углу, Колька его потормошил, погладил, вынес хилое тельце на улицу под солнце, покормил остальных и выпустил их на волю, стал совковой лопатой выгребать навоз, глянул в окно... бросил лопату, выбежал, — доходяга дошел, лежал на боку, вытянув ноги и закатив глаза, а хрячонок в черных яблоках отгрыз ему одно ухо и теперь хрустел вторым, и ноги заморыша деревянно покачивались.

После этого комбат приказал выдать таз для хрячонка, но таз оказался неудобной посудой, хрячонок переворачивал его; тогда в полку раздобыли жести и смастерили персональное корыто. Но хрячонок, опустошив свое корыто, бросался ко второму и отгонял поросят, хотя и был сыт. К тому же по ночам он стал гоняться за ними, пытаясь отгрызть кому-нибудь ухо, поросята поднимали визг, и дежурный будил Кольку, чтобы он усмирял голосистых животных. Пришлось всех поросят поселить в одном загоне, а хрячонок стал хозяином второго.

С утра до вечера Колька пропадал в свинарнике или в степи пас стадо. Над ним смеялись. Впрочем, уже реже. А он, бродя в степи, рассуждал в ответ: да вон в Союзе по колхозам мужики-дояры есть.

Шла третья неделя с тех пор, как в полку начались приготовления к операции, а еще никто не знал, куда и когда. И уже стали поговаривать, что операция вообще не состоится, что где-то какая-то осечка вышла.

Солдаты радовались задержке, потому что по городу ходил новый слух: вот-вот прилетит вокально-инструментальный ансамбль и с ним прибудет Алла Пугачева. А может, Валерий Леонтьев. Или Лайма Вайкуле... Юра Антонов... Высшее командование нервничало. Курок взведен, а выстрел не раздавался.

Уже был сентябрь, но осенью и не пахло. Все так же сухи и серы были степи, и ветер крутил пыльные вихри. Сезон пыльных бурь и выпитых рек продолжался, и верилось с трудом, что когда-либо он сменится настоящей осенью с грязью, холодом, тучами и дождями. Ночью небо наполняли яркие планеты и звезды, а дни напролет в нем болталось одинокое маленькое жарообильное солнце — и ни облачка, ни вертолета с певицей, большой растрепанной русской медведицей.

Кабульские генералы хранили молчание.

Слухи о том, что операция будет отменена или уже отменена, некоторых солдат злили. Они давно ждали путешествия по дорогам этой конопляной страны с опийными закоулками, и никакие концерты не могли подсластить горечь раздражения.