Я уже находился в полуобморочном состоянии, когда Великий мастер встал перед скорчившейся на полу обезьяной и начал плашмя бить ее тесаком по передним лапам, вынуждая подняться на задние. Поскуливая, Микки выполнил то, что от него требовалось. Должно быть, он еще надеялся послушанием облегчить свою участь. Тогда Великий мастер принялся лупить его по задним лапам, а палладисты сдвинулись еще теснее, оставляя ему единственную возможность спастись от безжалостных ударов – вскарабкаться по статуе Бафомета, как по дереву. Повизгивая, Микки полез по ней вверх, и в ту же секунду раздался щелчок приведенного в действие механизма. Распахнутые лапы чудовища стремительно сошлись. Из них, а также из других членов с лязгом выдвинулись ужасные стальные жала. Все они были парные, лишь один, самый страшный, выступивший напротив того места, где у жертвы должно находиться сердце, пары не имел.

Содрогнувшись, я увидел, как Микки, пронзенный одиннадцатью клинками, с хрипом бьется в объятиях медного дьявола. Кровь потекла на пол, но в агонии, прежде чем умереть, непроизвольным судорожным движением лапы он сорвал маску с лица Великого мастера и при этом когтями оцарапал ему шею. Я едва не вскрикнул, узнав этого человека. Передо мной был…»

Иван Дмитриевич умел держать артистическую паузу, но сейчас она затянулась настолько, что Мжельский не вытерпел:

– Ну и кто же это был?

– В тот вечер я еще не знал кто.

– Но ведь вы говорите, что узнали этого человека, – напомнил Сафронов.

– Вы плохо меня слушаете. Я лишь изложил содержание записей, найденных мною в столе у Рогова. Сверху лежало «Драгоценное зерцало сокровенной мудрости», под ним -этот мемуар с незаконченной последней фразой. Рогов писал от первого лица, я так и пересказал.

– Какая-то у него больная фантазия, – заметил Мжельский.
– Я тоже сперва так подумал, но затем вынужден был переменить свое мнение.

– И сочли его фантазию здоровой?

– Я понял, что это не фантазия, – пояснил Иван Дмитриевич.

Выйдя из номеров Миллера на Кирочную, Иван Дмитриевич забыл, что приехал сюда на казенных лошадях, и направился к стоявшему возле ворот извозчику. Тот, однако, еще издали, почему-то меняясь в лице, хрипло сказал: «Занят!» Лицо его показалось знакомым, но тут сзади набежал полицейский кучер, Иван Дмитриевич пошел с ним к своему экипажу и лишь у себя в подъезде вспомнил, что этот же извозчик позавчера вечером, после разговора с Каменской и Филиным, отвез его домой из Караванной. Вряд ли такое совпадение могло быть случайным.

В восемь часов он был дома, но, несмотря на относительно раннее возвращение, жена встретила его в своей обычной манере:

– Страшно смотреть, на кого ты стал похож…

– Скажи еще, – подсказал Иван Дмитриевич, – что такой цвет лица бывает у больных раком желудка.

– Смотри, накаркаешь! Кстати, утром я дала тебе зонт. Где он?

– Оставил на службе.

– Но ты приехал с другой стороны, я в окно видела. – Да, у меня были дела в городе.

– Ты, значит, – угрожающе спросила жена, – не брал с собой зонт, когда ездил по делам?

– Зачем? Дождя же не было.

– А если бы был? И если завтра с утра будет? Сколько раз ты обещал мне всегда брать с собой зонт!

– Я всегда беру…

– Тогда где он?

– Забыл у любовницы, – сказал Иван Дмитриевич, проходя в умывальную комнату.

Жена побежала за ним, взывая:

– Никогда не смей так шутить! Слышишь? Никогда!

В ожидании ужина он зашел к Ванечке, мельком взглянул на предъявленную ему тетрадь с мыслями старца при взгляде на заходящее солнце, но читать не стал, вместо этого лег на диван у себя в кабинете, закинул руки за голову и ягодицей почувствовал какую-то иголку. Кольнула единственная, а под пальцами их там оказалось несколько, воткнутых во что-то маленькое, мягкое. Он зажег лампу. Это была тряпичная куколка явно мужского пола, чем-то неуловимо похожая на него самого. Тем неприятнее было видеть всаженные в нее с разных сторон короткие толстые иглы. Не считая, он сразу понял, что их должно быть одиннадцать. Так и вышло.

Иван Дмитриевич спрятал находку в шкаф, позвал жену и, ничего ей не объясняя, осведомился, кто приходил в его отсутствие.

– Нина Николаевна, почтальон, два товарища Ванечки по гимназии, – перечислила жена. – Больше никого не было.

– Понятно. Ты тут без меня окно, случайно, не открывала?

– Да, я проветривала.

– Какое окно? То или это?

– Это, – указала она ближайшее к дивану. – Д что тебе не нравится?

– Пахнет чем-то, – на скорую руку соврал Иван Дмитриевич.

– Ничего не чувствую, – сказала жена. – Когда у человека больной желудок, его всюду преследуют дурные запахи.

Выпроводив ее, он подошел к окну и выглянул на улицу. Жили они на втором этаже, так что снизу забросить сюда эту куколку не составляло труда. Он примерил к себе фразу, которую в сходной ситуации Каменский написал на полях полученного им письма: «Страшно ли?» Пожалуй, нет, но сердце ныло, как бывает во сне, когда стоишь на пороге тайны и знаешь, что в самой загадке – смерть, а в разгадке – ужас продолжения жизни наедине с тем, что готово тебе открыться за этим порогом.