Шрифт:
— Да, пожалуй.
— И вас не удивляет такое сходство?
— Ничуть. В отличие от большинства наших с вами современников мой муж был человек с духовными исканиями.
— В чем это выражалось?
— В том, например, что он никогда не ездил по железной дороге, не писал стальными перьями, не пил чаю. Вместо чая ему подавали кипяток с вареньем. Иными словами, он сохранил верность кое-каким традициям своих предков. Вот почему мой муж пусть с трудом, но все-таки выдерживает рукопожатие этого рыцаря. Другие и секунды бы не продержались.
— Это вам тоже он рассказал? — осведомился Иван Дмитриевич.
Ответа не последовало. Потеряв терпение, Шарлотта Генриховна решительно прошагала к двери, распахнула ее и крикнула в пустоту темного коридора:
— Евлампий! Проводи господина Путилина.
2
Дверь в гостиную захлопнулась, Иван Дмитриевич остался в коридоре один. Вокруг никого, Евлампий почему-то не откликнулся на зов хозяйки. Все комнаты закрыты, слабо мерцают медные дверные ручки.
В куколевской квартире Иван Дмитриевич уже бывал, дорогу помнил и самостоятельно двинулся по направлению к прихожей. Тишина, и не пахнет ничем таким, что говорило бы о покойнике в одной из этих комнат, — ни ладаном, ни кухней, где готовят поминальный стол. Вдруг потянуло запахом полыни. Он узнал этот запах: жена тоже на лето пересыпала сушеной полынью меховые вещи из гардероба, чтобы не поела моль. В конце коридора одна дверь была приоткрыта. Иван Дмитриевич приблизился, заглянул в щелку и увидел ростовое зеркало, незанавешенное, как следовало бы при покойнике в доме. Черная материя отброшена была на раму, в зеркале отражался Евлампий, облаченный в роскошную волчью доху. Он принимал царственные, по его лакейским понятиям, позы, откидывал полы то так, то этак, смотрел на себя через плечо, протяжно помахивал рукой, хмурил брови.
С минуту Иван Дмитриевич наблюдал за ним, затем толкнул дверь и вошел:
— Вон ты где! Барыня тебе кричала меня проводить.
— Сей момент, — отвечал Евлампий, одновременно пытаясь набросить завесу на зеркало и сбросить доху.
Он был смущен, но не очень.
— Обожди. Дай хоть поглядеть, каков ты есть в хозяйской шубе… Хорош!
Зимой в этой дохе щеголял Яков Семенович, смеялся при встречах: «По шубе зверя видать…» Волчий мех был свежий, неистертый, и пахло от него полынной степью при луне, вольным воровским простором. Само собой, моль и подступиться не смогла.
— Барин покойный вот бы сейчас порадовался, на тебя глядючи, — сказал Иван Дмитриевич.
— А чего? На продажу пойдет, кому-нибудь да донашивать.
— Никак откупить думаешь? Разбогател?
— Дороговато, конечно, встанет…
— Зато к лицу.
Евлампий снова приосанился.
— Одно худо, — предостерег Иван Дмитриевич, — станешь в такой шубе ходить, волчий зуб вырастет. Вот тут. — Он раскрыл рот и потыкал пальцем себе в верхнее небо.
— Шутки шутите? Нехорошо при покойнике, — сказал Евлампий, снимая доху.
Иван Дмитриевич тоже погляделся в зеркало:
— Сапоги бы почистить не мешало.
— Это можно. Только уж сами извольте, я не стану.
— А за пятак?
— Нет, не стану.
— За гривенник?
— Маловато будет.
На том торговля и прекратилась, Ивану Дмитриевичу не привыкать было самому наводить блеск на сапоги. Вышли в переднюю, Евлампий открыл замысловатый сундучок со щетками разного калибра, бархотками, тряпочками, баночками и ваксы, но этим и ограничился. Иван Дмитриевич начал выбирать себе подходящий снаряд. Хотелось найти щетку на длинной ручке, чтобы не гнуться в три погибели перед чужим лакеем. Среди прочих нашлась и такая. Он взялся за нее и вместе со щеткой вытянул прицепившийся к щетине моток веревки, счастливо упавший прямо под ноги. Иван Дмитриевич поддел его носком сапога. Хотел забросить обратно в сундучок, но вдруг замер, балансируя, как цапля, на одной ноге. Вот так так! На свисавшем из мотка веревочном хвосте он заметил въевшиеся в волокна красно-бурые пятнышки. Ему не раз в жизни случалось видеть такие на самых различных предметах. Кроме как засохшей кровью, ничем иным они быть не могли.
Марфа Никитична, как живая, встала перед глазами. Иван Дмитриевич перехватил веревку рукой, вытянул испачканный конец и спросил сладким голосом:
— Это что?
— Сами-то не знаете? — с замечательной невозмутимостью отвечал Евлампий. — Веревка.
— Нет, что это?
— А-а, это я собачонку давеча удавил.
— А кровь откуда?
— Да шею себе когтями драть стала, как я ей петлю-то накинул. Петлю хотела сорвать. Измарала, но я уж пожалел ее.
— Кого пожалел? Собаку?
Евлампий помялся, косясь в глубину квартиры, затем объяснил:
— Не, веревку. Думал, помою потом, да и не выбросил. Хорошая больно веревка. Корабельная, голландского витья.
— Так… А собака чья?
— Да ничья. Жулька-то у нас во дворе отиралась. Поди, знаете.
— Жулька? — ахнул Иван Дмитриевич, мучительно соображая, как бы скрыть от Ванечки страшную смерть его любимицы. — За что ж ты ее?
— Их сиятельство велели.
— Какое еще сиятельство? Спятил?
— С барыней-то сидят. Барон Нейгардт.
— Тьфу, дурак! Сиятельство — это князь. Или граф. Ан и то не всякий. Бароны — они просто благородия.