Как там страна (сборник рассказов)

Аннотация
В этой книге читатель встретит новых и старых героев, затянутых в воронку нынешней жизни, полной как комических ситуаций, так и подлинного драматизма. Острое слово, искрометный юмор, фразы, становящиеся поговорками, — стилеобразующие особенности прозы замечательного писателя, делающие чтение книг А. Покровского самым настоящим удовольствием.

ГДЕ Я ТОЛЬКО НЕ НОЧЕВАЛ Я ночевал везде: на вокзалах, если до них добирался, на скамейках, в гостиницах и даже в общежитиях для строителей. Приходишь в общежитие для строителей, которое помещается где-то в стороне от большой дороги — маленькое, покосившееся, одноэтажное, — и говоришь дежурной: — Можно у вас переночевать? А она смотрит на тебя, с головы до ног будто вывалянного в снегу — такая на дворе непогода, и уже час ночи, куда же ты пойдешь в такой холод, не в подворотню же, — и говорит: — Два рубля. И ты выкладываешь эти два рубля, а тебе дают простыни и наволочку и приводят в комнату, где уже лежат пять человек, и ты в потемках, стараясь не разрушить их храп, стелешь постель, а потом, стянув с себя шинель и всю одежду, влезаешь под одеяло — колючее, потому что простынь коротковата, и только закрыл глаза, как закружилась голова — это бывает, когда пешком идешь целый день, и немедленно ты чувствуешь, что падаешь куда-то глубоко-глубоко и летишь, летишь, и ничего не можешь поделать, потому что вроде связаны у тебя руки и ноги. Ты падаешь так до самого утра. Мне иногда кажется, что все это мне только когда-то приснилось… МАЭСТРО Я все время вижу себя под ореховым деревом. Не знаю, почему. Странно как-то. Смотрю в окно заиндевелое и вижу, что вокруг лето, зной, а я сижу под ореховым деревом, а вокруг разбросано много-много орехов, и я беру любой из них и так слегка только нажимаю. И в моих могучих, пахнущих отжатой сурепкой ладонях он трескается, а потом я его неторопливо выедаю, а мимо бежит-бежит тропинка — так бежит-бежит — и срывается вниз, и петляет по крутизне к морю. Внизу ведь море. Ласковое. 35 градусов. Наверное, я в Греции. — Пахомов! Опять. Старпом. Прощай, Греция. Совершенно невозможно. У нас. Быть в Греции. — Ты в море идешь? Вот как. У нас теперь интересуются, иду ли я в море. И не просто интересуются, а суетятся, влажнея, торопятся узнать, хочу ли я в море. Не мешает ли мне чего. Хотеть. А раньше у нас был «священный долг» и я всем был должен. Я всегда был должен. Сколько себя помню — постоянно в долгах. С рождения. Только родился, и сразу должен. А, кстати, может, я не хотел рождаться. Мне было уютно, тепло, сыро, кормили, а потом, не спросясь, достали, и я всем стал должен. И дети мои будут должны. Я их буду учить, водить за ручку в театр и через проезжую часть, и какое-то время они не будут знать о своем долге, а потом исполнится им 18 лет, и о долге вспомнят. Мальчиков посадят вроде бы даже в застенок — это я про наши вооруженные силы, а девочки будут с нетерпением ожидать замужества, чтобы они родили для застенка мальчиков. — Пахомов, я с тобой разговариваю. Ты меня слышишь? — Слышу. — Ну? — Александр Евсеич, я вчера видел чудный сон: у нас ракета после запуска из-под воды, как вы понимаете, не выдержала глумлений, развернулась и полетела на Москву. Там она взорвалась, и через некоторое время на улицах Филадельфии продавали сувенирные осколки нашего Белого дома. И назывались они «русский Белый дом». — Ты заму эту историю расскажи. — Не могу. — Почему? — После того как они предали свои идеалы и вышли из партии, я с ними не разговариваю. Пусть даже эти идеалы были ложными и противоречивыми. Все равно. Не люблю я перебежчиков. — Я тебя спрашиваю, ты в море идешь? — Отвечаю: не иду. — Почему? — Мне за прошлый раз не заплатили. Вы мне обещали. Клятвенно. Что заплатят по приходу в базу. Ну и что? Обманули? — Я деньгами не заведую. — Если вы ими не заведуете, то присылайте ко мне того, кто заведует, и я с ним в один миг договорюсь. Я сговорчивый. Вот как мы теперь разговариваем со старпомами и ходим в море из-под палки, конечно, но с помощью пряника. Времена меняются. В море теперь ходит сборная нашей базы, и чтоб ее набрать, старпом бродит по казарме и договаривается. И пряник у нас один — деньги. Пиастры на бочку, вашу какашу! Принимаем и дублоны, и тугрики, франки, лиры, японские йены, грезы бородавочника, но больше всего любим доллары. Очень любим. Со слезами на бесстыжих глазах. Я случайно видел одного чиновника, а у него в руках — доллары. Так вы знаете, плакал человек от счастья. Я иногда думаю, хватит кривляться, объявим себя последним штатом Америки и заживем, и чиновничья у нас будет в два раза меньше, потому что зачем нужны свои, если есть чужие. А то неудобно как-то, в море ходим, а врагов нет. И кормят говном. На первое капуста с водой, на второе капуста без воды, на третье — вода без капусты. Нальют первое, а она там лежит на дне, красивая как Офелия. А деликатесы, как принято, заменяются по таблице замен: икра на балык, балык на селедку, селедка на сено, сено никто не ест, но его еще не подвезли. Лейтенанты служить отказываются, старички ждут пенсию, как Пенелопа своего Одиссея, а таких, как я, пихают в море. А я ведь специалист. Маэстро в своем деле. И в названном качестве нас на флотилии только два с половиной человека. Так что марку держим и в море ходим исключительно после предоплаты. А по-другому пусть им зайцы служат. А то повадились: приходят деньги на флотилию, и в первую очередь их получает штаб, затем тыл, а потом они дают на какой-нибудь экипаж все, что осталось, и все бегают, занимают там до следующего раза. Я тоже какое-то время так жил, пока не понял наконец кое-что про свою незаменимость. Тут-то они и попались, влипли, пламенные испанские пидарасы. Они влипли, а мы теперь при деньгах. Правда, оплошности иногда случаются. Вот как в прошлый раз: мне пообещали, а я и уши распустил. Но это с нами теперь крайне редко происходит. А не найдут никого — пускай флагман вместо меня сходит. Слегка проветрится. А то в штабе и в тылу теперь организовалась дивная жизнь. Сначала они продали все: разложили по кучкам медь, нержавейку, маломагнитную сталь, зип и загнали все это к Павкиной матери, а теперь они зарегистрировали на собственных жен продовольственные ларьки и на штабных машинах туда водку возят. Чудная жизнь. В пять часов море на замок и мы в лавке. Как в Египте. Россия — страна фараонов. Вот пускай фараоны и охраняют наше водное пространство. А я без денег не могу. Устаю быстро и в Грецию хочу. С удовольствием, кстати, поехал бы. Поднимать греческий флот. О КОЗЫРЬКЕ Только не о козырьке от фуражки, о другом козырьке. Видели, как дерьмо замерзает в унитазе? Наверное, не видели? Где ж вам видеть, если вы там никогда не были. Это бывает на севере во время великих холодов. Правда, оно замерзает не совсем в унитазе, оно замерзает на улице, в канализации, а в унитазе оно потом скапливается, и еще оно скапливается в ванне, особенно если квартира на первом этаже, а все остальные этажи срут по-прежнему, невзирая на то, что канализация замерзла, и ты бегаешь снизу-вверх и говоришь им: не срите, а они все равно срут, и в ванне у тебя прибывает. От этого можно свихнуться. Я имею в виду то обстоятельство, что можно свихнуться от собственного бессилия. У нас старпом мчался как вихрь по всем этажам и стучал во все двери, которые либо не открывали, либо открывали и говорили, что мы, дескать, не срем, а сами срали самым наглым образом, и старпом прибегал и смотрел в ванну, где копилось дерьмо, и впоследствии, от расстройства, разумеется, он напился вусмерть и, что совсем уже непонятно, вывалился из окна на лестнице пятого этажа. Но упал он не вниз головой, как водится, а в полете, с каждым метром трезвея, сообразил — головой нельзя, спиной нельзя, ногами, животом тоже нельзя — поджал ножки и грянулся задницей о козырек над парадной и сломал его совершенно. Козырек просто вдребезги разлетелся. И хорошо еще, что в нем было так мало цемента, просто совсем его не было, может быть, там все клеилось и не цементом вовсе, а слюной мидий, я не знаю, вполне возможно, и еще хорошо, что в нем совершенно отсутствовала железная арматура, хотя она должна была там быть. Старпом только смещение двух позвонков себе заработал, а все из-за того, что дерьмо замерзло в унитазе на первом этаже. по поводу ПРЕДЫДУЩЕГО РАССКАЗА Тут недавно мне начали говорить, что все это выдумка, что, мол, не мог старпом упасть на козырек. А я им говорю: чистая правда. Мне самому когда рассказали, что старпом двести шестнадцатой упал на козырек, я сразу же спросил: «Фуражки?» — оказалось, не фуражки. И в «скорой помощи», куда немедленно позвонили насчет того, что старпом упал на козырек, тоже спросили: «Фуражки?!» А им говорят. «Нет, не фуражки! Он упал на козырек!» — а они опять: «Фуражки!» — «Да нет же! Не фуражки! Он упал на козырек!!!»— «Фуражки!!!» — «Блядь! Да не фуражки же!!! Не фу-ра-ж-ки!!!» — и так пятнадцать раз подряд, потому что в те мгновения от волнения никто не мог сообразить, что бывает другой козырек. Не от фуражки. И насчет того, что тот козырек, который не от фуражки, был сделан без арматуры, тоже были всяческие недоверчивые выражения — мол, так уж точно не бывает, а я им напомнил, как в сто пятом доме забыли один лестничный пролет вовремя вставить и потом наружную стенку ломали, а у соседей на первом этаже общую трубу канализации со всего дома вывели посреди спальни. Она у них выходила из потолка и уходила в пол рядом с подушкой. Пришлось им выкрасить ее в белый цвет и черную крапушку, под березку. Два года жили рядом с Ниагарским водопадом. И еще относительно козырька, чтоб окончательно рассеять все сомнения: у Коти Лаптева, когда его назначили старшим над жилым домом в городке, в трех подъездах козырьки были, а в одном не было, и там все время в период дождей скапливалась вода, которая затем текла в подвал. И Котьке командующий лично приказал восстановить над подъездом козырек, и когда Котька спросил его: «Из чего мне его сделать?» — командующий ему сказал: «Из собственных утренних испражнений». И тогда Котя совершенно опечалился, и, видя такое его плачевное состояние, один из матросиков, в прошлом неплохой штукатур, ему предложил: «Товарищ лейтенант, да бросьте вы переживать. Вы мне найдите немного цемента и песка. Я из дранки сплету навес, привинчу его над подъездом, а потом оштукатурю. Ни одна собака не подкопается. Два года простоит, а потом это будут уже не ваши проблемы». Так и сделали, и простоял тот навес ровно два года. Потом рухнул. От скопившегося снега. На комиссию из Москвы. Кстати, и все прочие части предыдущего рассказика также подвергались различным сомнениям. В одном только никто не сомневался — в том, что дерьмо замерзло в унитазе. КАК ТАМ СТРАНА? Невероятно! Я вчера чуть не сошел с ума. Две недели в море — всплытие-погружение, всплытие-погрркение, не спали, не жрали, спешка, суета, режимы рваные и к тому же, понятное дело, мощнейшее информационное голодание, так что только вошел в квартиру в 7 утра, сразу же, в шинели, не раздеваясь, прошел к телевизору, чтоб узнать, как там страна. Включил и чуть не сдох. Там на экране мужик мордой тужится — ам-ам! — руками водит и не издает ни звука. С экрана тишина. И я сразу понял, что сошел с ума. Выключил, подождал, опять включаю — опять мужик и опять тишина. Я даже застонал, по-моему. Точно. Сошел. Как же я детям-то своим все это объясню. И тут на мое счастье на экране появляется дикторша и говорит, что завтра, в это же время, можно будет поставить перед экраном гораздо больше воды. Оказывается, это выступает незнакомый мне молчаливый кудесник Чумак, и он заряжает воду космической праной для всей страны. Вот я смеялся! Вот я заливался малиновым колокольчиком, падал на диван, а потом с дивана, всхлипывал, причмокивал, чирикал воробьем. Оказывается, я не сошел с ума. После этого я немедленно уснул. Прямо в шинели, на полу, совершенно счастливый. КАЮТА … — …а потом ты ей вдул, да? — Ну что за выражение, Саня, яростные английские маркитантки. «Вдул». Я не вдул, я пальцами, пальцами открыл для себя нежнейшую область, в которой сейчас же обнаружил томительнейшую, стыдливейшую сырость, куда точнейшими ударами и направил своего Гаврюшу. — А… — Да, и никак иначе. Мы с Саней Юркиным лежим в каюте. Он на верхней полке, я на нижней. Уже тридцатые сутки автономки, и я рассказываю ему о бабах. — Она была тигрица. Клеопатра. Она меня царапала, кусала, сосала, лизала, как конфету. Она брала мое лицо и с силой водила им по груди, по груди, животу и ниже, заталкивала меня носом в пах, а потом возвращала меня наверх, хватала губами мои губы, а языком, что только она не делала своим языком. Она задыхалась. Ее сердце птичкой колотилось в маленьком тельце, и я слышал этот ужасный, сумасшедший бой. Спутанные, мокрые копны мелких кудрей, влажные, скользкие груди, пахнущие свежим сеном, жаркое опустошенное лицо и скачка. Она скакала на мне, как ковбой. Ее зад поднимался вверх с судорогой, со страданием, она почти отрывалась от моих направляющих, вернее, от одного направляющего, и тут же с силой опускалась — трах! трах-тебедух! — О-о… — Она говорила «Не заморить ли нам червячка?» И она замаривала его. Червячок просто валился с ног, падал без сил. Она его дергала, массировала, мяла, трепала. Дай ей волю, она б его оторвала. А потом она тащила меня в ванну, где опускалась на колени и вновь поедала его, и он, казалось бы совершенно безжизненный, немедленно оживал, опоясанный жилами, в нем нарастало безжалостное давление, а она словно чувствовала это его состояние, и сейчас же в ней обнаруживалось сострадание, материнская нежность, участие. Она лишь слегка удерживала его, предлагая передохнуть, но как только он поддавался на эти ее уговоры и успокаивался, она вновь набрасывалась на него, и он, несчастный, бежал от нее, но все это ему только казалось, потому что этакое его бегство входило в ее планы и направлялось ею же… — А-а… — И он, понявший это слишком уж поздно, забился, сначала сильно, а потом все слабее и слабее, покоряясь неизбежному, и наконец грянули струи, и она вынула его и оросила свое лицо, и особенно глаза… — А-а. Тут я кончил, Саня, по-моему, тоже. ТЯЖКИЙ СЛУЧАЙ У нас Севастьяныч спятил. Командир БЧ-5, капитан второго ранга Севастьянов. Полностью и окончательно. Рехнулся. За два дня до пенсии. Сначала он полдня ходил по казарме, озаренный своим собственным светом, а потом вдруг сел и написал письмо в исполком со своими предложениями относительно путей развития региона. Через два дня ему ответили (в полном соответствии с полученными анализами), и он нам всем это письмо зачитывал. — Вот! — говорил он, и глаза его горели. — Я им написал, что в Малых Карелах среди музейных изб нужно открыть ресторан в русском стиле. Представляете себе, — он больно схватывал ближайших за плечо, — бревенчатая изба, за стеной неторопливо играет народная музыка, а в горнице накрыт стол с льняными скатертями. И за него садятся иностранцы, и под стопку водочки им подают щи и гречневую кашу с маслицем, блины с икрой, расстегаи и сбитень, и все это в деревянных тарелках и есть надо деревянными ложками. А потом те тарелки и те ложки (помытые, конечно) им заворачивают в качестве бесплатных сувениров. Потрясающе! У него все было продумано. От архангелогородского хорового пения с притоптыванием до медведя на цепи и цыган. Он подсчитал количество ложек и кормежек, помножил все это на деньги, и у него получалась астрономическая цифра, от которой, видимо, и произошло повреждение рассудка. — Я им писал, — во взгляде его, по-моему, было что-то волчье, — я предложил им разводить пчел! На городских лужайках! А для голубей можно вообще выстроить специальные голубятни-ловушки. А потом голубей, особенно их подросших птенцов, пойманных в этих ловушках, согласно теории, следовало варить до отвара, а потом тем отваром лечить малокровие. А еще у него было предложение по разведению северных раков, форели, выдр и алтайских сурков, а также по выращиванию тополя, обвитого горохом, на корм скоту. С ним нельзя было не согласиться. У него имелось множество всяческих цифр. — Они мне ответили. (Пожар, а не человек, клянусь мамой, пожар.) Вот. Они пишут: «Дорогой наш человек! Товарищ!» — или вот: «…мы воплотим все ваши идеи в самом ближайшем будущем. С приветом такой-то». Прочитайте. Да. По приказанию командира с ним какое-то время разговаривал зам, а потом еще долго-долго они вместе с доктором ходили по казарме под ручку. СЫНОК Известно, что настоящие поэты не пердят, а пускают ветры. А в промежутках, когда они их не пускают, они делают что-нибудь для России. Именно так. Например, они детей своих родют. То есть я хотел сказать, что они, видимо, так или иначе участвуют в порочном зачатии собственного потомства, потому что в тех детях, которые у них потом получаются, есть что-то от тех ветров, которые они пускают, не будучи способными пердеть, как все нормальные люди. Вот смотрю я на Сереженьку Калмановского, нашего начальника отдела строевого и кадров, сына настоящего поэта, на этом простом основании ни дня не проведшего в море, вдали от родных берегов, и все-то мне, знаете ли, кажется, что передо мной не человек, а говно. Они вместе с командиром недавно весь медный кабель продали на сторону, а также они продали все, что только смогли продать, а что не смогли — сдали в аренду, и эти их свойства, открывшиеся высокому собранию совсем недавно, что-то сделали с нашим сынком Сережей — он совершенно оскотинился и посчитал, что он все теперь может. К примеру, он может устроить пьяный дебош и побить кого-нибудь из сослуживцев по лицу, и побитое лицо сослуживца, зная о комичных обстоятельствах, связывающих теперь этого мерзавца с командиром, никуда не пойдет жаловаться, утрется и проглотит. Но побитое лицо все-таки наструячило рапорт и отдало его по команде, и все ждали, что же будет, но оказалось, прав был Сереженька — ничего ему не было, а лицо, покрасневшее сперва от побоев, а затем от обид и унижений, покидая кабинет начальства, даже сказать-то толком ничего не смогло, только заикалось с горловыми перехватами, и я бы эту историю несомненно позабыл, не повернись оно так, что теперь вот Сереженька, в качестве проверяющего, пытается мне доказать, что я недостаточно тщательно несу службу дежурного по части. Я, видите ли, не так представился по телефону, точнее, я совсем по нему не представился и, что самое ужасное, не узнав Сережин голос, чуть ли не послал его 57 раз на хер и заставил самого его представиться, и так напомнить о себе, а потом не испугался за содеянное, не извинился и тем самым вынудил его прискакать ко мне с проверкой правильности несения дежурно-вахтенной службы. Эх! Драгоценные мои читатели! Когда я вижу перед собой сынка, охамевшего от безнаказанности, я ведь могу озвереть. А тем более что я при оружии и рядом со мной свидетелей нет. Мы с Сережей один на один. — Слушай, ты, — говорю я ему, приближаясь, — любитель меди, мы тут одни в дежурной рубке, и сейчас у нас с тобой будет дуэль. Знаешь детскую считалку. «На золотом крыльце сидели…»? Так вот сейчас и посчитаемся. И кто из нас двоих выиграет, того я и застрелю в пах. Ну как, согласен, поэтический ребенок? И достаю парабеллум. И вы знаете, потек наш Сережа. Потек. С папиными запахами. Мне даже по морде его бить расхотелось. Так только, ткнул пару раз. После чего меня немедленно сняли с вахты. А потом и в запас уволили. Бы-л-ля. СКОТОВОЗЫ Ну, вы уже знаете, наверное, что до службы мы добирались на скотовозах, на этих больших машинах, крытых брезентом, с надписью «люди». Как-то офицеры расхрабрились настолько, что на очередном опросе жалоб и заявлений посетовали на то положение, по которому им до службы приходится идти пешком восемнадцать километров, и все тогда испугались, как бы офицеры не застрелили кого-нибудь в рот, потому что если офицер начал жаловаться на смотрах, это означает, что он доведен до отчаяния и обязательно, заступив в патруль, застрелит кого-нибудь в рот, поэтому начальство рассудило, что легче пойти у офицеров на поводу и дать им эти скотовозы. И дали. Ровно в 7 утра они подъезжали к Дофу, а там их уже поджидала толпа, которая начинала бежать навстречу этим замечательным машинам задолго до того, как они разворачивались и останавливались. Первый добежавший бросался на высокий борт, пытаясь забросить в него сначала одну ногу, а потом рывком и все тело, но тут его настигали сзади, и на него наваливалась разгоряченная толпа. Она ударяла его в спину, отчего ноги у бедняги скользили по льду и въезжали под машину, а руками он все еще судорожно цеплялся за борт, но потом и они исчезали, покрываемые телами в черных шинелях. Слабосильный отпускал руки и пропадал под машиной, а могучий вдруг вырастал из-под тел, подбросив кого-нибудь головой, и все сейчас же заполняли кузов, а потом машина, как следует тряхнув на ухабине, набирала скорость, и все успокаивались, затихали от усталости, цепенели в расслаблении лицами, на которых таяли сказочные снежинки Снежной Королевы, и машина тонула в пурге, о которой теперь напоминали только бешеные вихри, врывающиеся под брезент и справа, и слева, и сзади, конечно. А потом вдруг в недрах машины кто-то совершенно пьяненький внезапно решал, что он едет не в ту базу, и, вполголоса матерясь — от… еж… твою мать… — он начинал пробираться к выходу, шагая по ногам и полам шинелей, и все оживали, кричали ему в спину: «Эй, блядь… куда прешь…» — а он, отругиваясь, высоко поднимая колени, добирался до борта и, поворотившись вглубь машины, говорил напоследок: «Сами вы… бляди…» — а потом шагал на полном ходу через борт. Ругань мгновенно обрывалась, и все только вскрикивали: «Ах!» — а затем все стихали, потому что человек явно убился, бросались посмотреть, как там, и сквозь снегопад сначала ничего невозможно было разглядеть, а потом среди пурги на дороге внезапно вырастали длинные ноги, разведенные в разные стороны, потому что полы шинели опадали, как лепестки у цветка, обнажая их, потому что он как шагнул за борт, так сразу и ушел с головой в сугроб и застрял там вертикально. А потом ноги шевелились, выдыхалось: «Жив, сука!» — и сейчас же все успокаивались, забывая обо всем совершенно, и даже успевали подремать чуть ли не до самого КПП. КОГДА ПРИХОДЯТ ВЕЛИКАНЫ Мне всегда хотелось вам рассказать, как росомаха идет по следу. Когда она идет по твоему следу, а ты один, зимой, пешком, по заснеженной дороге, и впереди, на сколько хватает глаз, ни деревца, ни человека, а сзади она — останавливается, принюхивается и догоняет тебя неуклюжими прыжками; или рассказать о том, как мы в пургу, ночью, по штормовому предупреждению бежали на лодку, а ветер выл, как тысяча бездомных собак, и приходилось пригибаться к земле, потому что отбрасывало, тащило назад, а лицо бросало твердую, как алмаз, ледовую крошку; а бежать надо быстро, отворачивая от ветра лицо не только потому, что крошка секла его в кровь, но и потому, что ветер не давал вдохнуть, раздирал губы, набивался в рот, а ноги скользили, и приходилось грудью ложиться на ветер, а он сначала упорствует, а потом вдруг поддается, и не удержаться, и падаешь, а потом встаешь и снова вперед. Добежал — света нет: где-то оборвало провода, только лодка освещена маленьким огоньком, а верхний вахтенный давно превратился в сугроб, а рядом с ним елозит трап, с которого сорвало парусину, и лодка гуляет — отходит от пирса на ослабевших швартовых и снова надвигается на него. Это вахта их ослабила, иначе швартовые натянулись бы, как жилы, а потом, лопнув с хлопком, хлестанули бы все, что попало, и все, что попало, разлетелось бы вдребезги. Но ты уже на трапе, и ты становишься на четвереньки, потому что иначе никак, а где-то там, под трапом, далеко или близко — неизвестно — тянется к тебе черная вода. Между лодкой и пирсом она поднимается и опускается, словно дышит, как человек, пробежавший километровку, а с другой стороны, там, где бьется ветер, выбрасываются вверх длинные лохмотья волн, они встают и оседают, а упав, лупят по борту, как хорошие бичи, а ты стараешься угадать, чтоб не попасть под удар, чтоб юркнуть, как мышь, в люк, торопясь, скользя, обдираясь о мокрые ступени и поручни, упасть вниз, туда, где свет хоть какой-то, где тишина и тепло, и вломиться на свой пост, и спросить там своих: «Все на месте?» — услышать, что все, а потом свалиться в кресло, накрыться ватником, попросить чаю и, пока его готовят, почувствовать вдруг, как кто-то неведомый тебе неторопливо разводит в мисочке мед с водой и невесомой кисточкой касается твоих век, и они сейчас же тяжелеют, и верхние устремляются к нижним, словно только в этом движении и заключается их основное назначение, а во рту язык уже сделался ненужным, чужим, а спина, плечи, колени, локти уже нашли какие-то выступы в кресле и сразу же к ним прилипли — не в силах сдвинуться с места, хотя ты обещаешь себе пошевелиться сейчас, прямо сейчас, и окружающий мир вдруг наполнится великанами, которые подойдут и встанут у изголовья. ВЕНЯ У Вени Тараскина всегда прекрасное расположение духа. Всегда детская улыбка на круглом лице и все такое. А если и случается ему пукнуть в присутствии прекрасных дам, то Веня всякий раз извиняется и, подумав, говорит «И великие тоже пердели». И я его понимаю. И я его приветствую. И я люблю его, наконец, за жизнелюбие, за улыбку и несгибаемость. А тут вдруг на днях вижу его хмурым и неприветливым. Я ему: «Веня!» — а он только рукой махнул. Потом выясняется: вызывают его вчера в финчасть, и там начфин, эта сволочь наша голубоглазая, ему и предлагает: ты, мол, не получал свои пайковые целый год и, может, вообще их никогда не получишь. А давай сделаем так: отдаешь мне десять процентов, и я тебе их хоть завтра выдаю. — А я так растерялся, Саня, представляешь, что и сказать-то толком ничего не смог. Промямлил что-то — мя-мя-мя — а потом говорю, спасибо, значит, не надо мне таких пайковых. А вышел от него, и как меня понесло: да чтоб тебе кошку в жопу сунули пьяные цыгане, да чтоб тебя в тисках зажали и специальная собака тебе яйца откусила, да чтоб тебя оттрахала стая пигмеев, да чтоб… — Веня, — говорю ему, — брось. Эта блядина все равно помрет как скотина и перед смертью, силясь что-то сказать своим близким, поднатужится, поднатужится, так как смерть — это ведь тяжелая, изнурительная работа, не всем по плечу, и кроме того, нужно же успеть сказать окружающим нечто важное — но кроме тех пайковых он так ничего и не вспомнит. Потому что нечего вспоминать. Потому что жизнь у него — полное говно. И скажет он тогда своим родственникам какую-нибудь ерунду. Например: живите долго. Брось, Веня. Плевать. Все равно ведь бесславно сдохнет. И смотрю, от этих слов, особенно после того, как я сказал, что начфин сдохнет бесславно, Веня даже лицом посветлел и задышал с облечением. — Действительно, — говорит, — чего это я, Саня? И улыбнулся той своей улыбкой, которую я так люблю. НА БРЕТЕЛЬКАХ …вредно к бабам ходить в том смысле, что они навредить могут: то вещи выкинут в форточку, то на ключ запрут. Вот Юрка Морозов, конь педальный, наш лейтенант-гидроакустик, пошел, конечно же, к бабе, но был он в то время уже с сильно поврежденным здоровьем, то есть пьян был, язва-холера, и на этом простом основании не смог помочь девушке на гормональном уровне и заснул там самым пошлым макаром. А она, вне всякого сомнения абсолютная блядь корабельная, в отместку отрезала ему брюки по самое колено, и утром он был вынужден их надеть, но, поскольку после колена они у него уже заканчивались, то пришлось ему их спустить вниз на помочах до ботинок, то бишь на этаких веревочных подтяжках, которые он тут же и сделал из бумажного шпагата, потому что только он и был под рукой. Сверху ведь шинель надевается, а она от земли на тридцать сантиметров, так что в принципе можно было только эти тридцать сантиметров брюк и иметь для прикрытия, а у него их даже больше оставалось, и все бы ничего, если бы не мотня, которая при хождении по дорогам не давала раздвигать ноги и тем самым создавала ряд дополнительных помех. Ему бы разрезать мотню. Но тут он, видимо, не сообразил, потому как занят был своим положением в пространстве и во времени. Так что приходилось идти мелкими приставными шагами, будто тебе яйца дробью отстрелили, потому что боялся он, как бы вся эта его тряхомудь совершенно не развалилась. И вот утро, все в строю, чинно-благородно, подъем флага, «На флаг и гюйс!…» — словом, все в атмосфере, как и положено, томно, и тут все замечают, как со стороны поселка лейтенант движется к строю этакими медленными элегантными прыжками. Перемещается, значит, как идолы острова Пасхи. — Морозов! — говорит ему старпом — Ты-ы чего? А он только молча распахнул шинель, а там обнарркились брючки-карлики на бретельках и над ними трусы. Тут-то все и полегли. Наиподлейшим образом. НА ХАМСКОЕ ПОЛЕ Утром мы стояли вперемежку с работягами в очереди на автобус. Ехать должны были на Хамское поле. Там завод по ремонту подводных лодок, и мы на нем ремонтируемся. С утра все хмурые, но торжественные. И вот только автобус подползает к той самой яме у остановки, где мы все и находимся, как тут же, невесть откуда, появляются два алкоголика, которые пытаются влезть без очереди, и их, конечно же, теплое адамово яблоко Семенова-Тяньшанского, молча хватают за пятый позвонок и из рук в руки передают в тот самый конец, где они и должны находиться. Но пока их туда доставляли, они успели поссориться между собой и подраться. Все уже влезли, а у них все еще идет потасовка. И вот один изловчился, отпихнул другого и попер в двери, А второй, после толчка в поисках равновесия, взмахнул руками и ухватил взлезающего за длинный размотавшийся шарф и дернул. И выдернул его как раз в тот момент, когда дверь автобуса закрылась. И тому зажало голову. Он от натуги краснеет, но сказать ничего не может. А тот, что остался, вдруг так обрадовался, просто от счастья смехом зашелся, совершенно протрезвел, подскочил мелким бесом, подпрыгнул и влепил ему звонкую пощечину. А автобус в это время в это время медленно, как черепаха после кладки детей на Каймановых островах, выбирается из ямы. И тот, уже бегом, все еще догоняет автобус, смеясь, подпрыгивает и бьет по лицу, на что застрявший только морщится и багровеет, а тот все догоняет, смеется, подскакивает и бьет, бьет, бьет. А бедняга все морщится и старается увернуться от удара, а куда там увернешься, и этот все бежит, бежит, бежит… И тут застрявший неожиданно плюнул, и этот плевок настиг нападающего в полете, в самой верхней мертвой точке, и там было столько слюны — просто во всю рожу, и она была такой клейкости, такой вязкости, что нападавший запутался в ней, как тля в сиропе, и тщетно пытался снять ее с лица. Он снимал ее как паутину, на бегу, и она ни в какую не снималась, и он все еще по инерции, все еще на бегу, все еще пытался освободиться и споткнулся, и ухнул в случившуюся по дороге огромнейшую лужу, и скрылся в ней совершенно, оставив на поверхности только ботинки и кусок ноги. Он остался лежать, а мы поехали на Хамское поле. С УТРА С утра у старпома всегда был остановившийся взгляд и говорил он всегда только: «Ну да-а…» Оживлялся он лишь в столовой, где на завтрак давали: яйцо (или омлет из яичного порошка), сгущенку — одна чайная ложка на человека., мед — 5 грамм, сыр плавленый — 30 грамм, масло — 10 грамм, паштет — 30 грамм, сок березовый — 75 грамм, чай или кофе — один стакан, хлеб — бери сколько хочешь, и кружок колбасы твердого копчения — 15 грамм (по сорок палок в бочке, пересыпанных опилками). Съев все это в одно мгновение, он еще какое-то время смотрел на кружок колбасы твердого копчения, которым всегда завершалась трапеза, а потом медленно и торжественно отправлял его в рот и замирал. Видимо, колбаса во рту тут же начинала растворяться, потому что глаза у старпома по-хорошему влажнели, и все его лицо обретало благостное, светлое выражение, и это был тот самый необыкновенный внутренний свет, которым время от времени озаряются все творческие люди. Но вот растворение, видимо, заканчивалось, и колбаса, окончательно истлев, исчезала в глубинах старпомова организма, и лицо его темнело, он произносил: «Ну что, на сегодня все хорошее уже было», — после чего он шел на корабль нас сношать. НЕИНТЕРЕСНО КАК-ТО Неинтересно как-то теперь. То ли дело раньше. Всегда настороже. Постоянно начеку. Вглядываешься в окружающее. Впериваешь свой взор во тьму. Ждешь: может прилетит что-нибудь поверх голов. И всегда готов — к посрамлению, к поражению, и расположен к принятию: либо превратностей судьбы, либо подлостей собственного начальства, которое к тому же еще все время приходилось задабривать, участливо лизать, прихотливо прогибаться, искренне интересуясь: «Как там ваше натуральное самочувствие?» — а он, сука, — и снаружи тупой, и внутри тупой, и все у него хорошо с самочувствием, потому что не может быть плохо, потому что те, кому с самого начала плохо, до начальства не доживают. Хочет ему стать плохо, но не получается. Настолько он незатейлив. И на твое подобострастное: «Как ваше…» — следует милостивый кивок — прогиб засчитан. Или тебя ловят по дороге: — Что у вас в кармане? Выворачиваешь, а там — блокнот. — Пронумерован? Да. — Прошнурован? Конечно. — А у помощника учтен? А как же. — А ну проверим вас на ведение неучтенных всяких там записей. Проверяй, горемыка, проверяй. Записи-то мы делаем не здесь. Это у нас смотровой блокнот, и все вы — мое начальство — с потрясающей периодичностью его проверяете. Только некоторым достаточно одного раза, для периодичности, а кому-то — и двух мало. Или болтовня. У нас же раньше как было? Все болтали, но чуть только скользкий разговор — а у нас это чаще, чем в других родах войск, потому что мозгов побольше и вообще, — так немедленно замолкают, или смотрят в сторону, или глаза себе веселые делают. Поэтому на флотских остальные всегда обижались, сетовали, бывало: мол, вас, водоплавающих, юфит вашу мать, совершенно не поймешь, когда вы нам уши киноварью красите, а когда всерьез. Потом Фома придумал отговорку: «Скажите тем, кто вас послал, что капитан второго ранга Фоминцев этот разговор не поддержал». И все. И мы ею пользовались при любых обстоятельствах. И все всегда в тонусе были, потому что опасно было не только в море ходить на гнилом железе, но и вообще опасно было — говорить, дышать, жить. А теперь только в море ходить опасно. А поэтому неинтересно как-то. ШУТКИ БОГОВ — Надоел мне министр обороны, — процедил сквозь зубы Серега, оторвав от цыпленка изрядный кусок. Дело в том, что мы с Серегой на юге, под тентом, в непосредственной близости к полуденному морю. Слезы наворачиваются на глаза, как вспомню, сколько в этом году нам с ним пришлось пережить, плавая над бездной, не говоря уже о том, что все это на хер никому не надо. Двести восемьдесят суток ходовых в году — это и сдохнуть можно, господа хорошие. Поэтому мы только что проглотили пинту холодного чешского пива, и оно заполнило нам желудок с жадностью, достойной забортной воды, ворвавшейся через пробоину. Оно просто рухнуло внутрь и омыло там каждый волосок. Благородная жидкость. Правда, Серега мне тут же заявил, что волосатые желудки бывают только у коров, на что я заметил, что и хрен с ним. Все равно хорошо. А потом мы это дело закушали шашлычком и теперь развлекаемся цыпленком табака — этой курицей, на ходу прихлопнутой лопатой, которая, впрочем, своими размерами скорее напоминает половинку новорожденного мустанга. Господи, как хорошо! — Точно такое серапе я видел на Морисе Джеральде, — произносит Серега, провожая пристальным взглядом двух местных дам в немыслимых по красоте пестрых нарядах, устроившихся неподалеку, после этого он икает и возвращается к затронутой теме. — Благочестивый Ксаверий! — обращается он ко мне с бокалом холодного пива в руке. Серега считает, что если уж мы с ним лежим на полатях под навесом, бережно обернутые в огромные белые одеяла, то вполне можем сойти за римлян на пиру. — Искуснейший! Не кажется ли тебе, что наш министр обороны, вкупе с иными печальниками, не слишком уж сильно печалится о нуждах родного отечествва? Я в недоумении, сменившемся недавно огорчением, а затем и смятением. На границах неспокойно. Активизировались дикие даки. Они уже построили бани и научились метать копья в цель. Клянусь Геркулесом, дорого бы это им стоило, не будь наш бедолага самой последней шляпой в целом ряду различнейших шляп. Не уверен, что он читал хоть когда-либо Вергилия или Плиния-младшего. Думаю, ему также неизвестно творение великого Лукреция «О природе вещей». Да и умеет ли он читать? Пора снимать дурака. — Как же тебе это все видится, благородный Версавий? — спрашиваю я у Сереги. — Яд, подлог, подметные письма в сенат? — К чему все это, благоразумнейший! Люди смешны, неумны, их помыслы неопрятны, ничтожны, их усилия корыстны, а потуги — жалки. Несчастные! Они обращаются со своей жизнью с завидным расточительством, точно им даровано бессмертие. Тем самым они замахиваются на саму идею бессмертия и возбуждают к себе ненависть богов. Их мысли прозрачны, потешны. Они и не подозревают о существовании критической массы. Они быстренько набирают ее, и — ах! — с ними происходят разные разности. К примеру, несчастья. Он, наш бедняга, уже набрал свою критическую массу. Частицы испытали соударение, жернова пришли в движение, а в нашей же власти, как ты понимаешь, только лишь выбор сюжета. Я думаю, что это должно быть что-то связанное с утратой не совести и памяти, но чести. Ведь бесчестие — это яма для трех поколений. Как ты полагаешь? — Казнокрадство? — Оставь, великодушный, оставь все эти детали для нищих духом. Если ты не против. Мы выбираем бесчестие. Он умрет от бесчестия. Решено. А как все это произойдет? Не все ли равно как. «Фортуна нон пенис, ин мание нон реципа!» — Впрочем, — Серега покосился на соседних дам, — мне более всего нравится идея с прелюбодеянием. И побольше навоза. Ему в нем тепло. — Как ты велик, мудрейший, — воскликнул я в полном восторге. — Я знаю, — махнул он устало в ответ. А вечером мы узнали, что нашего министра сняли. За прелюбодеяние. «ДВА ЩЕ» Это мое прозвище. Сокращенное от генище-талантище. Я сам его выдумал, потому что все равно какое-нибудь дадут, и может быть, даже дадут такое, что не обрадуешься. Так что о своем втором имени лучше позаботиться заранее. Чтоб не выглядеть потом полным идиотом. Я как только попал в часть, так сразу и сказал: «Зовите меня „два ще“ — сокращенное от генище-талантище». Они даже рот раскрыть не успели. До того их обезоружила моя наглость. Уставились не мигая, маленькие голландцы. И только через какое-то время кто-то подал голос «Еще один Архимед», — имея в виду то положение, что до меня у них был лейтенант, который задумал бежать отсюда на самодельной подводной лодке. Лейтенантом я начинал с Русского острова. Понимаете, есть такой остров в нашей галактике, с которого принято начинать. Это потом уже я стал уважаемым человеком, автором множества электромеханических чудес, с помощью которых уничтожалось местное начальство, а сначала мы там любое дерьмо, падающее сверху, незащищенными руками подбирали, в сторону относили, горкой складывали и полгода мхом обкладывали помещение от подножья до вершины, потому что, видите ли, почему-то считалось, что человек на этом острове будет жить только летом, а зимой не будет, и поэтому, спирохеты печальные, трубы центрального отопления, строго говоря, проводить совершенно не обязательно. Эх-ма! Чучело эвенковеда! И почему нельзя объявить себя страной, отдельным государством, заявить о немедленном своем отсоединении от горячо любимой родины, а потом обнести себя забором, вырыть ров и принять внутри себя законы и правила, то есть объявить о ненападении, и главное, о любви к своим подданным — в данном случае к самому себе. У меня все было бы по справедливости. И человека я бы тоже объявил самой большой ценностью, но на этом основании я не охотился бы за ним и днем и ночью, за всяким и каждым, потому что нельзя. Это потом уже, когда я вырвался с этого острова на Чукотку, я готов был целовать в шею отдыхающих тюленей и пользовать в жопу проплывающих моржей. И вскинешь, бывало, голову к лазурным-лазурным небесам, а там летят и летят красные-синие-желтые воздушные шары с дебиловатыми сынами Америки в корзинах, потому что вот же она, Америка, гаучо гамоны, рядом же, через пролив. И думаешь, бывало: снять бы тебя, мерзавца, одним выстрелом из винта, потому что ничего-то ты в этой жизни не понимаешь, и на этом простом основании можно шлепнуть тебя, горемычного, ни одна же зараза не справится, куда это ты запропастился, а потом вдруг такая любовь ко всему сущему на тебя нахлынет — и сосет, и сосет, просто беда — и в горле закипит. Зайдется, займется пузырьками, и думаешь тогда, со вздохом глядя на проплывающий шарик: «Живи, дурашка!» Или можно восхищаться строением человеческой плоти, кисти там или лодыжки: сколько в ней всяческих косточек, чухонский балалай, и как здорово все работает. Я всегда ими восхищаюсь, когда выдается свободная минутка. Достаю и с удовольствием оглядываю. Однажды даже захотелось привлечь к этому восхищению нашего помощника. — Смотри, — говорю ему, — как здорово устроена человеческая кисть или же лодыжка! А он на меня посмотрел как на ненормального. Не внял. Может быть, потому что на камбузе как раз в это время вскипали крабовые ноги и все его мысли были в котле? Очень может быть. Степень свежести краба! Это когда он лежит на столе и наблюдает за тем, как в котле варятся его ноги. А потом тело того краба-наблюдателя, отмороженные акантоцевалы, только что вместе с нашим помощником внимательно следившего за процессом варения, полетело за борт, надетое на крючок, и там на него кинулась такая рыбища — мамон да мадина! — описания которой не было ни в одном учебнике. Ее вскрывал наш корабельный врач. Если вам потребуется когда-нибудь кого-нибудь вскрыть по диагонали, смело обращайтесь к нашему доктору, новозеландские тараканы. Это вдохновенный специалист. Он по требухе определит ваш возраст и половые пристрастия. Он располосует любую тварь и по внутренностям установит ее наименование и немедленно скажет, можно ее есть или нельзя. Но ту он резал-резал, но так ничего и не установил, потому что устал. Махнул только рукой: «Варите!» — и мы ее, неопознанную, немедленно сварили и съели вместе со всеми потрохами, потому что усиленно есть хотели, потому что были голодны. Нам перед самым отходом загрузили одно только просо червивое, остальное, говорят, в море достанете. Так что достали и съели в один общий вздох. Ну хоть бы один, скотина, обмишурился, отравился или же занемог. А док, натренировавшись таким образом, затем матросиков резал так же легко и беззаботно. Разваливал в собственное врачебное удовольствие. Избавлял от аппендицитов и прочих зараз. Пустяковый прыщик приводил к незамедлительной ампутации. — Пойдемте вниз, потом вправо, остановимся у печени. — Доктор, а я буду жить? — Па-че-му пациент до сих пор в сознании?! А в Индийском океане у нас произошел совершенно нетипичный случай прободной желудочной язвы. Нам даже пытались помочь. Мария Магдалина! Нам пытались сгрузить на палубу индийского врача, кишки островитянина! Настоящего гуру. А на море качка, рачьи перепонки. И как нам сблизиться — неизвестно. Корабли сошлись, насколько это возможно, и пляшут вверх-вниз! А абордажных крючьев нет, чтоб друг к другу приклеиться, поэтому посадили индийского гуру на доску и начали медленно, член етишкин, и аккуратно выдвигать его за борт, и чем дальше доска выдвигается, тем, естественно, гибче она становится и тем шире у индийца открываются глаза, и без того огромные, красивейшей формы. Наконец он не выдержал да как заорет: «Хенахурухо!» — и вполз по доске задницей незамедлительно вверх. После этого меня назначили на корабль-матку. Но сначала я, конечно, напустил командиру в каюту сточную вонючую воду по самое колено, а потом вместо горячей воды у него из крана в умывальнике пошло дизельное топливо. Мама моя бразильская! Только он замыслил личность помыть, неожиданный наш, и ладошки бесполезные свои пристроил, как ему тут же безоговорочно в них и нассали с пенкой. А все потому, что он меня на берег не пускал совершенно, фалопения в бородавках, и всякий раз «БЧ-5 последнее место…», тили-тоили и прочее дерьмо. Вот и покушали маринованные ушки от федоткиной зверушки. Для заполнения стоками пришлось слив из буфетной перекрыть, а затем передавить настоявшееся сусло из пожарного брандспойта. Словом, ничего особенного. А вот с дизельным топливом, ляпа дель соль, пришлось повозиться: не хотело оно в каюту лезть, и все тут. Пришлось через систему охлаждения дизелей: здесь, здесь и здесь перекрыть, кое-что пережать и по команде «Подана вода на расход!» — умыть командира соляркой. Ох и рожа у него была! Ох и визг! Вкуснотища! И потом меня сразу же отмандаринили на корабль. Матку. Там я выучил финский язык, потому что эту матку строили в Финляндии и вся документация была на этом прогрессивном языке, и я ту документацию читал-читал — чуть умом не чокнулся и костеязычием не заболел, а потом вдруг с какого-то листа, кошачьи молочные железы, почувствовал, что понимаю финский язык, хотя у меня кроме путеводителя по стране Суоми ничего под руками не наблюдалось. Родина моя великая! Обращаюсь непосредственно к тебе, потому что больше обратиться не к кому. Когда в следующий раз ты захочешь создать что-нибудь выдающееся, влагалище узорчатое, ты лучше сразу назначь на это дело человека, любящего финскую литературу и речитативом читающего тебе на ночь Калевалу, а от всех этих плоскогубых идиотов, сука афинская, которых ты почему-то находишь в последний момент на приемку корабля, избавься заранее, отправь их, к примеру, своевременно навоз что ли птичий голыми руками разгребать. Больше об этом говорить не хочется, папильоте де пенис! Рыгать тянет. Лучше говорить о том чудесном корабле. О матке. Вы, наверное, знаете, что такое матка? Не знаете? Сейчас объясню. Это такой корабль, на который черти-что наворочено: на нем сверху-сбоку-снизу-сверху и внутри налипли танки, самолеты, пушки, пулеметы, ракеты-гарпуны, торпеды, бомбы и подводные лодки. Представляете, подплывает под нее подводная лодка, и матка на нее сверху садится, как морская звезда на гребешок, а потом осушается в этой матке некоторый внутренний док, пузырь Соломона, она над водой поднимается, скарабея инфузория, и лодочка у нее оказывается внутри, и можно дальше путешествовать. Но все это только теория, тетины пролежни, а в жизни финнам ничего не объяснили: мол, знаете что, вот этот чудесный внутренний объем мы будем не белибердой всяческой заполнять в кромешной темноте самосознания, а современными подводными лодками, етит твою мать, и финны сделали, конечно, такой объем — пожали плечами, чего не сделать — и замандорили, но нижнюю палубу на вес подводной лодки при осушении внутреннего дока не рассчитали. В общем, чано лучано, как объясните там, на Западе, так вам и сделают. И корабль получился замечательный, но с абсолютно бесполезным объемом внутри, который теперь только и можно было заполнять всякой нетяжелой ерундой. Матку сварили огромными кусками, и в этих чудесных кусках уже заранее были просверлены все отверстия, которые при сложении куска с куском, как это ни парадоксально, совпадали. Если б ее делали у нас, мама наша Чита, то, уверяю вас, ничего бы не совпало. Все бы дырки сверлили заново. А тут, брюхатые экзистенциалисты, как приклеились — и уже кабели протянули там, где они и должны были быть, и электроники, электроники, электроники — компьютеры, видеокамеры, телевизоры, магнитофоны, ежедневная потребность в пресной воде при полной загрузке 1600 тонн и на каждого матроса по отдельной каюте с душем, горячей водой и видеомагнитофоном. Охренеть можно! А приемная комиссия собирала грибы. Ее набрали от последнего матроса до командира — не могу, повторюсь, иначе снова рыгать начну — в соседней выгребной яме и послали в Финляндию на четыре месяца на приемку корабля, а они там в обед собирали грибы и жарили их на вертеле, потому что хотели сэкономить суточные и привезти домой доллары. И как они потом дошли до родных берегов, не ведая даже, где у них котлы стоят, — загадка мирозданья. Пришли, пришвартовались, и начался грабеж, ведь в каждой каюте был пылесос «Филипс» и чайник «Филипс». Пылесборник в ведомости значился как «пылесборное устройство», а чайник — как «стакан для кипячения воды». — Пылесборное устройство? Да это ж веник с совком! Стакан для кипячения воды вам нужен? Дайте им стакан. Ой, блядь! Соблазненная Вирсавия! Печальный Урия! Не могу не материться. Я так считаю, что младший командный состав в адрес старшего имеет на это неотъемлемое право. В предыдущей фразе я, может, стилистически что-то напутал, но против сути не погрешил. Только старпом отправил домой два полных контейнера. Остальные, спотыкаясь от возбуждения, утащили в руках то, что смогли, и когда все свистнули, начальство стало мыться. Я не знаю, сколько раз в день может мыться наше начальство. Сколько оно может сидеть в сауне, промежность конская, завернутое в простынь. Я, конечно, понимаю, что у них вместо рожи давно налицо только жопа поросячья, но даже она, как мне кажется, после пятнадцатого раза должна вялыми лохмотьями совершенно отпадать и на полу уже рулонами сворачиваться. — Включить сауну! Выключить сауну! Включить… Выключить… Через месяц полетели все нагревательные элементы и все котлы встали раком, потому что не выдержали издевательства. Дорогие начальники! Все, что сейчас скажу, предназначено только для вас, потому что все остальные все это и так знают. Котлы. Могут. Работать. Только. Тогда. Когда. Через них. Проходит. Расчетное. Количество. Воды. А при меньшем количестве воды они выходят из строя, беременные бармалеи! А если вы приказываете в каюты матросам горячую воду не подавать, все болезни Америго Веспучи, а подавать только в вашу каюту, то котел не просто выходит из строя, он взрывается, как дохлый аллигатор с озера Титикака, и обломки его очень долго летают по воздуху. Фу, барабаны! Больше не могу. Вся автоматика встала, как уже говорилось, только раком, и испортилось все, что только могло испортиться. А потом они заверещали: — У нас еще не кончился гарантийный ремонт! Вот! Пусть теперь нам финны все отремонтируют! Кто у нас знает финский язык? Ну, естественно, финский язык знал только я. Я думал, я поседею над этими ремонтными ведомостями, покроюсь коростой и стигматами от нервного истощения, но в конце концов я эту финскую поэму родил. «Хей-я! Вот оно, выпадение кисты архиепископа!» — как говорят в таких случаях на островах Папуа Новой Гвинеи и закалывают по этому поводу свинью, а потом вождь, разжевав самый сладкий кусок, вкладывает его глубоко в рот самому почетному гостю на этом празднике жизни. Для согласования работ приехал финн. Папа этого проекта. — Я, — сказал он, — папа этого проекта. А наших налетело — в колонну по одному никогда не выровнять: плешивые, паршивые, линялые, все в каких-то лишаях и родинках, и пахнет от них как от стойла для зебр, особенно когда волнуются (не зебры, конечно), а называются наши: «замы», «замы по тех» и «по этих», «помы», «начи» и прочая, и прочая, словом, все первые и у всех пауки на погонах. Даже с Камчатки один прискакал, красивый, как бивни мамонта. Финн их спрашивает: — А вы кто? — А мы, — говорят ему, — ответственные по этому проекту замы, помы… — Понятно, — говорит финн, — я буду говорить только с командиром, механиком и тем, кто составлял ведомость. Остальные мне (на хер финский) не нужны. Так что не обессудьте. В общем, все вон. И остались мы вчетвером — остальных за дверь. Они там стояли, никуда не расходясь, и ушами шевелили, как слоны перед случкой, и изредка самый нервный слон прикладывал свое щербатое ухо к переборке и говорил остальным: — Они там хотят… это… как это… вот это… А что это-то, калека припадочная, кость ирландская? Он услышал про «это» только сейчас, но от волнения даже повторить не смог. А остальные в тот момент только горестно вздыхали. Несравненные мои толстомордики, гульфики гнойчатые, ходячие мои сухотки мозга! Не волнуйтесь вы так понапрасну. Согласовали мы ведомость, согласовали. Бегите теперь наперегонки к телефонам и докладывайте своему начальству, что только под вашим чутким руководством, папа Чипполино, старший лейтенант механических служб Козлов, изобилие идиотов, составил и согласовал ведомость гарантийных работ на финском языке. Будут вам новые козлы, бу-дут, чтоб вы опять мылись ежедневно, ш-ш-ша-ка-лы! А потом, партус паладино, — сказочная жизнь! Ремонт! Ремонт, мать вашу! Норвегия. Финляндия, Швеция! И везде уважение и везде отношение. Я все могу сделать за такое отношение. Я могу не спать, не жрать, я могу в дождь и в снег. Ты только относись ко мне… Эх, да чего там… Ну и, конечно, по возвращении мы немедленно охамели, и это естественно, потому что кроме нас все равно эту красоту никто крутиться не заставит, и когда пришло время идти нашей суперматке во главе каравана, отрыжка аргентинского удава, для того, чтоб доставить всем северным оленям лыжи и валенки, на палубу ступил начальник экспедиции капитан первого ранга, блестящий, как мечта олигофрена. А мы его не то чтобы сразу «на колу вертели», нет, конечно. Просто не прониклись к нему должным уважением, я так считаю, и когда он потребовал для себя каюту механика освободить, Витя Попов — ударение на первом слоге — наш механик, возмутился: — У меня там электроники полная каюта, связь и компьютеры! — Что? Вы возражаете? Как ваша фамилия? И через два часа этот пришлый капитан первого ранга, губы толстолобика, вручает ему телеграмму, по которой Витя наш снят с должности, понижен в звании, снова назначен, но в другое место, и проездные документы ему уже выписаны до этого места. В общем, как говорил один мой знакомый своей любимой девушке: «Вы сломали мне гнома». — Ни хрена себе! — сказал Витя. Он от обиды даже протрезвел. — Меня посылают на... ни хрена себе!» — и ушел с корабля. Совсем. В чем был. Даже без фуражки. В одних шлепанцах. И остались мы без механика. Вызывают меня. Сидит командир и этот хер заоблачный. — Вы, — говорят они мне в один голос, — с сегодняшнего дня назначаетесь механиком этого корабля. И у меня, знаете ли, сейчас же образовалась гусиная кожа на руках, а на спине мурашки, пупырышки, каждая пупырышка размером с бенгальскую мандавошку. — Вы чего, — говорю, — товарищ командир. Я ведь только электрик, и вы меня в механики перед походом не заманите. И потом у меня… эта… бабушка умерла… вчера… я как раз хотел вам о похоронах доложить. И сейчас же у всей команды тоже немедленно все ближайшие родственники в один миг загнулись. Грандиозный падеж. Папы, мамы, бабушки, дедушки. Все прислали телеграммы, подписанные в морге и заверенные в военкомате. И у всех похороны в ближайшую пятницу. У офицеров, мичманов и матросов. — Это бунт! — вскричал тот малопонятный капитан первого ранга, начальник экспедиции, и побежал телеграфировать в то место, откуда только что сняли нашего механика. И на следующий день налетело столько капитанов первого ранга, что и представить себе невозможно. Я и не знал, малые половые губы таитянки, жены Ван Гога, что такое количество капразов у нас в одном месте можно собрать. Все они сели по каютам, афродитовы щели, и начали с нами ласково разговаривать, но наши, чушки на макушке, все прошли — и Крым, и рым, и пять километров канализации, так что держались до последнего молодцами, мотали головами и говорили, что им срочно нужно, к примеру, «маму хоронить». Тогда они взяли за окончательно сопревшую промежность нашего капитана и стали с ним беседовать, и после этих бесед, яйца царя Мидаса, от него осталось только место вонючее и глаза безумные, а человека больше не было. То есть не было в нем ничего человеческого, небеса Тасмании: ни стати, ни голоса, ни совести, ни чести. Наконец выяснили, что бунт из-за механика, вернее, из-за того, что этот тип — начальник экспедиции — приказом из Москвы перевел нашего механика к маме Фене. — А-а… вот оно что. И где же он теперь… ваш механик? — Уехал (к маме Фене). — Как это уехал? — А так. — Вернуть! Немедленно поймать! Найти! Достать! Догнать! Доставить! Привести! И побежали гонцы врассыпную по городу, и достали они механика в одном очень часто посещаемом месте — никуда он не уехал, потому что от расстройства загулял. И доставляют нашего механика, скорлупа от кокоса, а на нем разве что только мокрый недожеванный презерватив не болтается, перед светлые очи комиссии по бунтам. — Вы это чего это? — говорит ему комиссия. — А чего меня этот козел из каюты выгнал? — говорит механик и дышит чесноком. И никого не смущает острота формулировок, и сейчас же все кивают, мол, козел, всенепременнейше козел, и приказ о возвращении механика тут же подписан, и каюта ему возвращена, и бунт немедленно прекратился, и пошли мы во главе каравана на Северный полюс снабжать это место валенками и лыжами. Как вернулись, всех разогнали, колченогие имажинисты. А корабль наш чудесный продали, клянусь очами. Китайцам. По цене металлолома. КАК ПИШЕТСЯ РАССКАЗ «Ровно в 12 часов по Гринвичу Петя Касаткин закрыл свой рот». Действительно, а чего бы Пете Касаткину не закрыть свой рот? По Гринвичу. Интересно, зачем он его вообще открывал? А вот и чьи-то голоса: — Между прочим, наш зам, судя по всему, в прошлой жизни был конским слепнем. — Навозом он был. Конским — Да нет, у него склад ума татарской женщины. — А у вас шаловливое лицо. — Хорошо еще, что не шалавистое. — Слушайте, маженуар — это одеколон или мужик? — Ну ты, слепок с античной ночной вазы, чего застыл с алебардой? — Дождались! Сцена пятая, картина седьмая, те же и тень отца Гамлета. Голоса слабеют и пропадают. Я пишу рассказ. Я пишу его в любое время: когда стою, сижу, лежу, еду. Могу из-за рассказа уехать не туда. «Ровно в 12 часов по Гринвичу… » Он начинается всегда с одной только фразы. Вот как эта. Главное — не торопить рассказ, и он пойдет сам. А ты вроде бы и не при чем. Ты наблюдаешь со стороны, как он обрастает словами, и как слова соединяются друг с другом, как они друг в друга влюбляются, втюриваются, втюхиваются, и как они изменяют друг другу, бросают на полпути. А потом с какого-то момента вдруг пошли, пошли люди, лица, события. Они хлынули, они мешают друг другу, и половина рассказа уходит неизвестно куда, так никогда и не попав на бумагу. Может быть, когда-нибудь память вернет их? Вполне может быть. А может быть, и нет. А раз нет, значит так и должно было случиться.