— И на третий день восстал Он… — говорит Робин. — Так-так-так, мисс Редди. Кто сказал, что Пасха потеряла смысл?

Он знает! Знает! Конечно, он знает. Умнейшая личность во вселенной.

— Мне жутко повезло, Робин. Алан Гринспан откатил камень от входа в пещеру.

— Повезло, конечно, Кейт. Но ты это заслужила. Хорошим работникам должно везти. Кстати, Род уже сказал, что мы отправляем тебя во Франкфурт?

На крыльях триумфа лечу к себе, плюхаюсь в кресло, хотя могла бы обойтись и без него — вдохновение держит на весу. Проглядываю курсы валют, проверяю состояние рынков и наконец перехожу к главному — электронной почте. Ящик меня радует: первые два письма от лучших подруг.

Тут же оглядываюсь на Кэнди. Почуяв на себе мой взгляд, она поднимает голову и машет ручкой. Как ребенок машет — смешно и грустно.

Кэнди беременна. Речь не о задержке, а о приличном сроке в четыре с половиной месяца, если верить приговору гинеколога из больницы на Уимпоул-стрит, которому она вчера показывалась. Цикл у нее давно сбился — наркотики, должно быть, виноваты, — поэтому она и не заметила ничего странного, кроме пары набранных килограммов да саднящих сосков, что вполне объяснимо после зажигательного секса во время лыжного отпуска с неким Дарреном из госказначейства.

— Придется избавиться.

— Понятно.

Мы сидим за стойкой бара «Корни и Бэрроу», как птички на жердочке, лицом к площади, где зимой заливают каток. У Кэнди в руке бокал с шампанским. У меня бутылка «Эвиан».

— Избавь меня от этого дерьма, Кейт. На хрен соглашаться, если не согласна.

— Я всего лишь хотела сказать, что поддержу тебя в любом твоем решении.

— Решении? По-твоему, это решение? Это катастрофа, мать ее!

— Поздний аборт, Кэнди… Хорошего мало.

— А на двадцать лет записаться в матери-одиночки — по-твоему, лучше?

— Трудно, но возможно. Тебе тридцать шесть как-никак.

— В вторник тридцать семь стукнет.

— Время уходит.

— Не оставлю.

— Понятно.

— Что?

— Ничего.

— Знаю я твои «ничего», Кейт.

— Боюсь, как бы ты не пожалела.

Кэнди давит в пепельнице сигарету, прикуривает следующую.

— В Хаммерсмите есть одна клиника… Дорого, но не смотрят на сроки и вопросов не задают.

— Ладно. Я с тобой.

— Нет.

— Я с тобой. Одну не отпущу.

— Какого хрена? Тоже мне каникулы нашла. Заглядываю подруге в глаза:

— А если он заплачет?

— Что ты мне тут вкручиваешь, Кейт? Марш против абортов хочешь возглавить?

— Говорят, плод может плакать. Ты у нас, конечно, крутая, а я так сразу умерла бы.

— Повторите, — кивает она бармену. — Ну давай, объясни мне.

— Что объяснить?

— Все. Про детей.

— Не могу. Это самой нужно ощутить.

— Брось, Кейт, ты снег эскимосам можешь продать. Действуй!

Боже, этот взгляд. Взгляд Кэнди Стрэттон, вызывающий и горестный одновременно. Взгляд ребенка, упавшего с дерева, куда ему залезать запретили: ни за что не заплачу, хоть и больно ужас как. Мне хочется обнять ее, но она не позволит. Как объяснить ей, что упускать такой шанс глупо? А объяснить необходимо. Иных доводов Кэнди не принимает.

— Дни рождения моих детей знаешь? Она кивает.

— Так вот, если бы мне позволили выбрать и сохранить лишь два дня из всей моей жизни, я бы выбрала только эти два дня.

— Почему?

— Чудо.

— Чудо?! — Кэнди мерзко хихикает; у нее это здорово выходит. — Выпить не смей, курить не смей, про трахаться забудь, сиськи треснуть готовы, задница шире Ла-Манша, а она мне про чудо заливает. Лучше ничего не предложишь, мамуля?

Пустой звук.

— Мне пора, Кэнди. Сообщи дату и время. Я подскочу.