Свит вернулся с бокалом «шабли», а на подиум в центре зала в этот момент шагнул какой-то мужчина. При виде его я забыла о Брайте, Свите и даже о Джоне. Смокинг выгодно подчеркивал стройный торс и широкие плечи, но ему больше пошли бы развевающиеся бедуинские одежды и белоснежный головной убор, который оттенял бы орехового цвета кожу и обрамлял лицо с резкими чертами и ястребиным носом. Черные глаза были словно обведены ресницами, такими густыми, что они казались искусственными.

Все находившиеся в салоне дамы непроизвольно издали восторженный вздох. Некоторые из них были достаточно стары, чтобы помнить фильмы с участием Рудольфо Валентине. Я не настолько стара, но я читала книгу. Я вообще читала все слезливо-сентиментальные романы, когда бы то ни было написанные. Глядя на мою острую на язычок, практичную бабушку, никто бы не догадался, что ее душе были не чужды романтические порывы. Между тем она хранила все старинные романы. В ее молодости зачитывались «Шейхом». «Ахмед, мой прекрасный араб», — бывало, бормотала бабушка себе под нос по-французски. То же самое проблеяла сейчас и я.

— Прошу прощения? — переспросил Свит.

— Ш-ш-ш, — сказала я.

Его звали не Ахмедом, а Фейсалом. Судя по произношению, он учился в Англии. Легкий арабский акцент придавал его бархатному баритону очаровательный флер экзотики.

— Я — ваш гид и преданный слуга, дамы и господа. Я буду с вами на борту и на берегу, куда бы вы ни отправились. Со всеми своими неприятностями, вопросами, жалобами приходите ко мне, и я все улажу с помощью команды, которую имею честь теперь вам представить.

Он представил капитана, пассажирского помощника, врача, шеф-повара и нескольких других членов команды. Я ненароком утратила нить его речи, заглядевшись на блондинку за соседним столом. Она неподвижно уставилась в пустоту остекленевшим взором; казалось, ей трудно дышать. Должно быть, из-за корсета. Похоже, под белым драпированным шелковым платьем она носила нечто устрашающее, что сковала, словно зацементировало, не только мышцы, но и все ее существо.

Но знакомое имя вновь обратило мое внимание к Фейсалу:

— Доктор Перигрин Фоггингтон-Смит, наш эксперт по Древнему Египту, — объявил он.

Значит, родители бывают настолько жестоки, что взваливают на плечи своего бедного дитяти такое имя, как Перигрин! Издали его поначалу действительно можно было принять за Джона. Он был удлиненной и размытой версией Великого Джона Смита — выше ростом, худее, с пепельными волосами и бледно-голубыми глазами. С великолепно-снисходительной улыбкой Фоггингтон-Смит сообщил нам, что, как только Фейсал закончит свое вступление, он прочтет лекцию о Саккаре, где нам предстояло побывать на следующий день.

Фоггингтон-Смит отступил в сторону, и у Фейсала, который во время его речи едва скрывал холодно-неприязненный взгляд, на лице снова появилось очаровательное выражение, с коим он и представил доктора Элис Гордон, которой предстояло просвещать нас по вопросам эллинистического Египта. Доктор Гордон встала и приветливо подняла руку, но скромно осталась на месте за столиком в конце зала. Это была пухленькая маленькая женщина с копной непослушных волос, в очках с толстыми стеклами.

Корабль, вне всякого сомнения, был перегружен экспертами или по крайней мере докторами наук. Когда назвали мое имя, я последовала примеру доктора Гордон: встала и тут же села со скромной улыбкой, без комментариев.

Меня представляли последней. Пока несколько членов команды устанавливали диапроектор, в зале поднялся гул голосов. Свит воскликнул:

— Значит, вы — доктор Блисс! Это честь для нас. Обожаю исламское искусство. Скажите...

Я поспешно вскочила:

— Простите, джентльмены, я выйду покурить, пока не началась лекция. Подождите меня здесь. Я скоро вернусь.

Еще несколько грешников последовали за мной. Во время лекций в зале курить не разрешалось; в другое время для курения было предназначено местечко у самой двери, ведущей на палубу. Я похвалила себя за то, что, дабы выйти из неловкой ситуации, сообразила притвориться разделяющей привычку, которую в обществе воспринимают нынче примерно так же, как плевки на глазах у всех. Минуя остальных прокаженных, тесно сгрудившихся и занявших круговую оборону у самых перил, я отошла подальше и очутилась в одиночестве. Но ненадолго.

— Вы позволите? — произнес слишком знакомый голос. Перед моим носом из пустоты материализовалась зажигалка. Рука, державшая ее, была мне также хорошо знакома, хотя на сей раз вид имела не столь безмятежный, как обычно: суставы покрылись ссадинами. Вероятно, он ударился о пирамиду или еще обо что-то в том же роде. А может, врезал кулаком по чему-нибудь? Неужели я все-таки поколебала это показное хладнокровие так же, как он — мое? Хотелось бы так думать. Снова взяв себя в руки, я втянула дым, закашлялась и оглянулась.

— А где Шмидт? — спросил Джон.

Я надеялась, что он захочет поговорить на личные темы, и тщательно подготовила саркастические (но очень холодные) ответы на вопросы, которые, как я полагала, он мне задаст. Напрасно старалась. Мне бы надо было знать, что он не начнет с чего-то обычного вроде: «Что ты здесь делаешь?» Пойманная врасплох, я чистосердечно ответила:

— Он в Амстердаме. Какой-то богатый голландец собирается предложить музею свою коллекцию старинных украшений.