— И его не умеют готовить, — поморщился Петр Фёдорович. — Едят прямо из банки. Вкусно, конечно, но не шибко. А вот если поджарить с маслицем на сковородке, совсем другое дело!

— Видимо, здесь корень проблемы, — глубокомысленно потёр лоб Неймарк. — Допустим на минуту, что у нас всё благополучно и с разведением, и с ловом. Ловят то, что надо, и ровно столько, сколько требуется. Но что с того, когда мороженый продукт не берут, потому что не умеют его приготовить, а консервы остаются в магазине исключительно из-за “высоких” вкусовых качеств? Это и государству большой убыток и… В общем, ясно, что нужны радикальные перемены. Ведь даже сушёный трепанг народ так и не научили размачивать. У нас в Москве он не пошёл.

— Мало трепанга осталось, — вздохнул Пётр Фёдорович. — И гребешка мало. Вот мы поедем, я покажу вам гору гребешковых раковин. Всё, что осталось от богатейшей банки. А растёт медленно. Годовалая ракушка — с трёхкопеечную монету. Ну, мне пора собираться. Надо в совхоз заехать, парторг в отпуск просится. Значит, до завтра?

— Не беспокойтесь, я всё приберу, — запротестовала Светлана, заметив, что Астахов начал собирать алюминиевую посуду.

— Занесу по дороге на кухню, — мягко настоял на своём Сергей. — А вы отдыхайте. День выдался трудный, да и встать придётся пораньше. Часиков в шесть…

— Кстати, прелестнейшая, — вспомнил Неймарк, — вы тогда были полностью правы. Процент марганца в золе очень высок. Я специально справлялся в лаборатории. Ваши анализы готовы, и вы можете праздновать победу. Особенно богатыми оказались пластинчатые. Весь набор легирующих добавок: никель, кобальт, молибден…

Хоть и белели средь пропыленной колючки верблюжьи рёбра, даже костей не осталось от тех, кто проторил дороги в монгольской степи. Скорее всего они сами возникли, когда загрохотали по караванным тропам колонны трёхосных грузовиков. Тяжёлые жаркие шины сожрали траву и навеки впечатали в жёлтую землю свой бесконечный узор.

Порой двойной протекторный след бежал, то уходя, то вновь приближаясь, вдоль трассы, а то и пересекал её под острым углом, теряясь в глуши. Пологие спуски сменялись подъёмами, когда машина взлетала прямо в вещее небо и дух захватывало, как на качелях, и распахивалась такая безбрежность, что сердце сжималось от радости и тоски. Ах, что это было за небо над выжженной солнцем равниной! Оно обнимало весь мир, все времена года, ход светил и перемены ветров.

Где-то очень высоко слева густо нависали тучи, и горизонт едва угадывался сквозь отвесные нити дождей. Чуть правее в свинцовом замесе уже проглядывали белила. Щупальца ливня постепенно укорачивались, втягиваясь в живое клубящееся нутро, и рядом с радугой дрожали зарницы. А прямо по ходу безмятежно сияло солнце, туманясь изредка в набежавшей дымке. Слева же от него в сжиженном кислороде морозно дымился алебастровый слепок луны со всеми её кратерами и цирками. Степь под ней казалась угольно-серой, ночной, и жутко было взглянуть назад, где непостижимо смыкалось кольцо мироздания.

Да и не стоило оборачиваться. За машиной тянулся непроглядный удушливый шлейф. Тончайшей пудрой оседала вековечная пыль на ресницах, забивала ноздри, першила во рту. Выбирать, однако, не приходилось. Ехать в раскалённой кабине с задраенными окнами было совершенно невыносимо.

Укачанная тряской и жарким всепроникающим светом, Лебедева временами проваливалась в вязкое забытье. Задремав на короткое мгновение, она пробуждалась освежённая и с жадным любопытством высовывала голову. Степной волнующий ветер упруго овевал разгорячённое лицо, трепал волосы, схваченные косынкой, бередя душу незабвенным дурманом полыни. Перебегали дорогу проворные полёвки, посвистывали, вытягиваясь в столбик, сурки, и длинноногие тощие лисы без опаски разбойничали в чистом поле, где от нового века останутся только потерянные железки машин. Их много ржавело по сторонам — лопнувших рессор и распотрошённых фильтров, болтов да гаек. И даже на вершинах холмов, где по древнему обычаю складывали в честь духов каменные кучи — обо, высились теперь пирамидки протёртых скатов с пучком ковыля в чёрной кружке цилиндра.

Былинной была и былинной пребудет вековечная вольница. Как гнали ветры, так и погонят перекати-поле навстречу скачущим табунам. Как стерёг свои владения степной сарыч или орлик, так и качается он в восходящих потоках, растопырив острые перья на кончиках крыл. И зорко примечает каждую мелочь вокруг, и не торопится пасть на добычу. В запасе у него вечность.

Анастасия Михайловна думала о древних кочевьях. Вспоминая страшные маски, которые видела во дворце чойжина — оракула, она интуитивно понимала теперь безвестных аратов, ловивших веления неба в камне и радуге, пустоглазом черепе под ногою и облаке, подпалённом зарёй.

Эта поездка на “Волге” старой модели в дальний северо-западный аймак, где временно обосновалась комплексная геологическая экспедиция, и в самом деле чем-то напоминала кочевье. Они останавливались у первой попавшейся юрты, входили, как к себе домой, под гостеприимный кров, где незнакомые люди привечали их, словно близких друзей.

Вместе с сопровождавшим её прошлогодним выпускником кафедры Лобсаном Дугэрсурэном и шофером Сандыгом Лебедева садилась на ковёр и, пока обрадованные хозяйки жарили баурсаки и вытапливали пенки, пила душистое кислое молоко. Вначале она дивилась той непоколебимой уверенности, которую проявлял, принимая знаки уважения, милый, застенчивый, как девушка, Лобсан. Чувствуя себя незваной гостьей, стеснялась есть, а переночевав, торопилась с отъездом. Но радостное оживление хозяев было столь непосредственно и непринуждённо, что она в конце концов успокоилась. Не то чтобы вовсе привыкла, но страдать от неловкости перестала. И уже не пыталась отдаривать, раздав после первой ночёвки молодым хозяйкам и детворе нехитрые московские сувениры.

Она научилась высокому искусству степенной беседы, когда приезжего человека обстоятельно расспрашивают о его доме, семье, о дальних странах и вообще обо всём на свете. Переступив порог юрты, Анастасия Михайловна уже не садилась в мужской стороне, как в первые дни, а сразу проходила налево — к женщинам. И хотя никто не хвалил её за догадливость, как, впрочем, не порицал и за ошибки, она знала, что людям приятно, когда чтут их вековые обычаи. Что-то подметив сама, кое о чём выспросив Лобсана, она принимала теперь пиалу с верблюжьим чалом или пельменями обеими руками, а не одной, как вначале, и условным знаком показывала, когда насыщалась. Даже научилась, разбрызгивая на все четыре стороны, ублажать духов, если случалось распить со стариками бутылку архи.