Итак, самые мои худшие опасения подтвердились. Теперь остается только надеяться на удачу. Я снял трубку и убедился, что телефон работает. Жителям нашего славного города не надо объяснять, какое это само по себе везение. Ободренный хорошим началом, я опустил жетон в прорезь, набрал свой собственный номер и стал слушать длинные гудки. Ну давай же, давай, если ты дома, просыпайся! Наконец жетон с лязгом провалился, трубку сняли, в ней что-то зашуршало и легонько загремело, как бывает, когда внезапно разбуженный человек не может сразу приладить ее к уху, а потом заспанный женский голос сказал:

— Алло, кто это?

В первое мгновение я настолько не поверил своим ушам, что по инерции тупо спросил:

— А где Стрихнин?

— Вы не туда попали, — сердито ответил голос, и в трубке снова загромыхало — ее прилаживали обратно на аппарат.

О боги! О Московская телефонная сеть! Отчаяние, полностью овладев человеком, становится материальной силой. Только что я не был уверен, что найду понимание у кого-нибудь из множества своих добрых знакомых, а теперь что есть мочи заорал в микрофон:

— Девушка! Де-вуш-ка! Не кладите трубку!

И голос вернулся. Это было невозможно, невероятно. Но это случилось. Она спросила раздраженно:

— Чего вам еще надо?

И я, запинаясь от страха, что она, не дослушав, швырнет трубку, заикаясь от безумного желания коротко, но предельно ясно объяснить эту совершенно дикую для нормального человека историю абсолютно неизвестной мне заспанной девице, стал объяснять ей, чего мне надо.

Я уже изложил примерно половину сюжета, максимально спрямленного, разумеется, когда, услышав название моей газеты, она перебила меня, иронически хмыкнув:

— Может, вы еще сейчас скажете, что вы Дашкевич? Или Дранов?

— Нет, — пришлось честно признаться, — я Максимов.

— Ну-ну, — протянула она с легким недоверием.

А когда я стал диктовать ей свой номер телефона, она отметила удовлетворенно:

— Всего на одну цифру отличается.

Это удовлетворение надо было, наверное, понимать в том смысле, что телефонная сеть допустила, конечно, ошибку, но столь незначительную, что и говорить не о чем. Свое особое мнение на этот счет я высказывать не стал.

Потом я продиктовал ей инструкции для Стрихнина. Отыскать запасные ключи от машины в ящике письменного стола, поймать такси, поехать в Ясенево, найти Соловьиный проезд, остановиться в условленном месте и попросить водителя три раза мигнуть дальним светом. Точкой рандеву я назначил единственную на этой улице неоновую вывеску какого-то псевдовосточного заведения с тощими и бледными, словно дистрофики, буквами. Потеряв одну из них, она как будто тоже испугалась: «АЙХАНА».

Незапертый подъезд я отыскал быстро. В нем пахло кошками, мочой и неделю назад засорившимся мусоропроводом. Но я бы сейчас отсиделся и в выгребной яме. Ай, хана мне, если Стрихнин не приедет! Поднявшись до третьего этажа, я уселся на подоконник так, чтобы видеть кусок улицы с вывеской, оперся спиной на край стены и бдительно уставился в окно. Его-то я чуть и не вышиб головой, когда дернулся, внезапно проснувшись пятьдесят минут спустя. Под домом стоял «жигуленок»-фургон, который не только бешено мигал фарами, но еще и нетерпеливо гудел.

Когда я скатился вниз и вылетел из подъезда, мне навстречу уже была открыта задняя дверца, и я с разгону плюхнулся на сиденье. За рулем сидел плотный мужик в кожаной кепке, а прямо перед собой я с большим изумлением увидел коротко стриженный женский затылок. Больше в машине никого не было.

— А где Стрихнин? — второй раз за ночь задал я идиотский вопрос.

— К телефону ваш Стрихнин не подходит, спит, наверное, — насмешливо сообщил затылок, и я сразу узнал этот голос. После чего мы так рванули с места, как будто участвовали в ралли «Париж — Дакар».

Водила попался до езды злой. По пустынному предрассветному городу он гнал машину с таким остервенением, словно ненавидел ее всей душой. Ямы и колдобины в недостроенном коммунистическом городе — единственное, чего в избытке хватает здесь на душу населения, но ему было на них наплевать. Он только не забывал при каждом новом ударе глухо сквозь зубы материться.

В этом «жигуленке» скрипело и грохотало все, что можно. Свистел ремень. Гремела цепь. Страшно били амортизаторы, глушитель дробно колотился о днище. В редкие мгновения, когда мы притормаживали, машину сотрясала крупная малярийная дрожь. Водительское стекло было опущено, и в салон врывался свежий утренний ветер. Стриженый затылок перед моими глазами переходил в тонкую шею, и эта шея от холода покрылась гусиной кожей, вжимаясь в узкие голые плечи, прикрытые только майкой на узких лямочках. Моя спасительница мерзла, но молчала. До этого мы вообще не сказали ни слова с самой моей посадки, а теперь я попросил:

— Нельзя ли прикрыть окно?

— Нельзя, — злобно отрезал водила. — Подъемник, сука, заело.

— Может, печку включить?

— Сломана печка. Краник, сука, потек, — сообщил он еще более злобно.

Тогда я снял с себя куртку и накинул ее девушке на плечи.

— Спасибо, не стоит, — пробормотала она, но куртку оставила, плотно в нее завернувшись.

Наконец мы подъехали к моему дому. Стриженая вышла первой, но осталась стоять у машины. Я расплатился с водителем и напоследок все-таки спросил: