Здесь-то, на крутом бережку, Валька Мухин и задумал совершить свой прыжок.

В двенадцать он стоял у подножия вышки. Рюкзак висел за спиной и легонько давил на плечи. Солнце пекло как бешеное. Мальчишки на другом берегу, побросав на песок удочки, молотили пятками по воде; в брызгах горела радуга.

Время шло, а Борьки все не было.

Наконец, из-за мелких елочек выкатился черный клубок и, облизываясь, побежал к Вальке. Вслед за Шуриком показалась Верка. Последним шел конопатый Борька с огромным, как арбуз, яблоком.

– Привет, – небрежно бросил им Валька и поправил на рюкзаке лямку.

– Ой, какие мы нынче важные, – с ходу завела Верка. – Борька, ты только глянь, он еще и рюкзак нацепил.

– Все ясно, – сказал конопатый Борька. – С парашютным спортом покончено, решил податься в туристы.

– Сейчас увидим, кто тут из нас турист, – гордо ответил Валька и, хватаясь за горячие перекладины, полез на вышку.

На площадке дул ветерок, река внизу превратилась в ленточку, поля вытянулись в длину, а за полями вдоль кромки леса медленно ползла электричка.

– Мухин! – послышался Веркин голос. Голос был какой-то тихий и жалкий, должно быть, из-за жары.

– Ты что это там задумал? – Это прокричал Борька. – Слезай!

Мелко залаял Шурик. Где-то на тропинке внизу протопали, удаляясь, шаги. Валька вспомнил про нос морковкой и стащил со спины рюкзак.

Пальцы были как деревянные. С третьей или четвертой попытки он вытряхнул на настил парашют. Смятая двуспальная простыня лежала горбатым комом, и на Вальку жалко и виновато смотрели ржавые пятна от утюга.

Он расправил веревки строп и проверил узлы крепления. На блестящую половинку швабры уселась зеленоглазая стрекоза. Она шевелила крылышками и весело поглядывала на Вальку. Потом она улетела, и Валька долго смотрел ей вслед, завидуя ее уверенному полету.

Из-за края площадки вылезла Борькина голова.

– Мухин, – сказала конопатая голова, удивленно глядя на парашют, – а о родителях своих ты подумал? Сиротами их хочешь оставить?

Валька Мухин задумался. Родителей было жалко.

– Передай маме, что огород я полил, – сказал он загробным голосом. Вздохнул и добавил тихо: – Только папе не говори, не надо.

– Эх, Мухин, Мухин, бессердечный ты человек, Мухин, – ответила конопатая голова. – Ладно, прыгай, коль уж приспичило. И, будешь приземляться, ноги под себя подогни. – Голова исчезла.

Валька Мухин повесил на плечо парашют, подхватил половинку швабры и подошел к краю. Когда он заглянул вниз, сердце его подпрыгнуло и по коже побежали мурашки.

Сделалось удивительно тихо. Не звенели солнечные лучи, остановилась речка, мальчишки на другом берегу стояли тихо, как столбики, и успокоились голоса птиц.

– Мухин, – раздался в тишине голос. Это снова был Борька. – Не передумал, Мухин?

Валька помотал головой.

– Молодец, Мухин, правильно. Яблоко хочешь?

Валька кивнул. Подкрепиться перед полетом не помешает. Он сбросил на настил парашют, взял Борькино яблоко и вцепился зубами в мякоть.

И тут проворная рука Борьки схватила деревяшку от швабры, дернула изо всех сил, потянула за собой стропы, и белая простыня парашюта сгинула за краем площадки.

Валька Мухин стоял с туго набитым ртом, в одной руке – пустота, в другой – половинка яблока. Он хотел разозлиться, но злость куда-то ушла. Даже обиды не было, и сделалось почему-то спокойно.

Он доел яблоко и начал спускаться с вышки.

А внизу он увидел маму. Она стояла на солнцепеке и плакала. Желтый отсвет сосны лежал на ее щеке, и такая она была молодая, добрая и красивая, что Валька Мухин не выдержал и заплакал тоже.