У меня на ногах — настоящие горские башмаки, какие тачают только у нас в Фацении, да и то по заказу. Они сделаны так, что каблук у них отвинчивается, без него удобнее ходить по каменистым горным тропам. А в самом каблуке для его легкости делается выемка, куда горцы, народ поголовно суеверный, закладывают всякую всячину: освященные обереги, заговоренные перышки, счастливые листики и все такое прочее — кто на что горазд.

Штырь с любопытством наблюдал, как я на ходу, не вынимая ногу из стремени, пытаюсь отвернуть себе каблук (тот, кто хоть раз садился в седло, поймет всю неимоверную сложность этой задачи). В конце концов он предложил мне свою помощь, но спросил:

— Что у тебя там?

— Да так, мешает что-то. Гвоздик вылез. Посмотри, если нетрудно.

Малек ловко поймал мою ногу, щелкнул каблуком и присвистнул в изумлении:

— Хорош «гвоздик», из чистого серебра! Шепни на ушко, где тот мастер живет, что башмаки сработал, я у него закажу пару сотен. Мастер Фрай, а не проверить ли нам эту цацку на предмет волшебности?

— Дай-ка сюда. — Таниус вытянул из седельной сумки свою магическую стекляшку и сделал сосредоточенное лицо, показывая, что именно кристалл является приложением к его рукам, а совсем не наоборот, как думают некоторые не обремененные интеллектом личности. — Что ж, действительно на роль амулета монетка сгодится, может, и будет от нее какая-то польза.

— Чево там у вас такое? — живо заинтересовался Трейсин, которого, по роду его занятия, притягивало все то, что блестело и звенело.

— У Райена в каблуке серебряная марка обнаружилась, — восторженно воскликнул Штырь. — Старая монета, редкая. Сможешь оценить?

— Я — негоциант, а не меняла, — возмущенно фыркнув, заявил Трейсин.

— Посмотрите-ка, не-го-ци-ант. Может, ты им и был когда-то, зато теперь ты — обыкновенный бродяга. А бродяге и деньги доверять не стоит и вообще… Держи свою удачу, Райен.

Штырь вернул мне монету, и я долгое время разглядывал новообретенный талисман. Он, конечно, нагрелся, пройдясь по рукам, но плавиться даже и не думал, куда уж там — гореть. Увы, в этот раз я сделал неправильные выводы. Ну, с кем не бывает. Значит, в другой раз повезет.

Часом спустя мы проезжали мимо маленького хутора, утопавшего в зелени. А вот и первый живой человек на всю округу — на придорожной обочине стояла женщина. Трудно сказать, сколько ей было лет — тридцать, сорок, а может быть, и больше, — тяжелый сельский труд преждевременно старит слабый пол. Волосы ее были растрепаны и развевались по ветру, а глаза… Глаза были спокойны, печальны и устремлены вдаль. Женщина смотрела на нас и как будто сквозь нас, а когда заговорила, кстати, по-имперски, то не обращалась ни к кому конкретно:

— Вы не видели мою девочку? Она потерялась. Найдите ее, пожалуйста. Ей четырнадцать лет, ростом в пять локтей, Косички желтенькие, как цыпленок, глаза широкие, голубенькие, а носик курносый, с веснушками, и ротик правильный улыбчивый такой. Я прошу вас, умоляю, найдите! Она же ещё такая маленькая, любой ее может обидеть. Найдите ее…

— Хорошо, найдем, — оборвал ее я, чувствуя, что мольбы могут затянуться надолго. А про себя подумал: «Найдешь ее как же! В здешних краях в каждой деревне такие „желтенькие и улыбчивые“ стайками бегают. Зато потом какие крали из них вырастают, уй-й! Наверное, убежала девчонка на свиданку с парнем из соседней деревни, припозднилась, а затемно домой идти побоялась. Всего и делов-то…»

— Спасибо вам, добрые люди. Свет да пребудет с вами! — закончила женщина и вновь взглянула вдаль.

Странная она, вам не показалось? Но это лицо как будто было мне знакомо. Мы заехали на хутор купить еду. Хозяин — дородный коренастый мужчина с проседью на висках — встретил нас у ворот. Только сейчас я вспомнил: эти двое, муж и жена, беженцы с востока, спасли мне жизнь четырнадцать лет назад.

Когда армейский госпиталь вполз в Эштру, последний ящик с едой из обозных запасов был давно опустошен. В городских амбарах не осталось даже мучной пыли, а начальство в ратуше лишь развело руками — дескать, сами голодаем. Да, они сильно голодали, чинуши-толстопузики, аж лоснились от недоедания. На городских рынках спекулянты накручивали заоблачные цены — тощей госпитальной кассы хватило лишь на мешок муки с личинками. Тогда наш главный доктор собрал всех и сказал, опустив глаза: все, кто ходячие, ищите себе на пропитание сами. Он вскоре сам умер от голода, санитары разбежались, прихватив казенное имущество, и госпиталь прекратил существование.

А в это время я стучался по подворотням в тщетной надежде на помощь. Несколько раз меня облагодетельствовали помоями, которыми побрезговала бы даже свинья. Но чаше всего мне давали от ворот поворот — спустя неделю я уже еле передвигал нога и после очередного «разгрузочного» дня забрел в какой-то полуразвалившийся сарайчик в пригороде с твердым намерением тут и помереть.

— Эй, бродяга, эта халупа занята мной и моей женой! — встревоженно заявил по-фаценски широкоплечий усатый мужик, потянувшись в угол, где стояли вилы.

— Извините, сейчас уйду, — ответил я, но тут ноги окончательно сдали, и я сел, где стоял.

— Э, да ты никак горец! Можешь остаться, землячок, в этом убогом краю редко встретишь сородича. — В это время из-за его спины раздался сдавленный женский стон. — Жена рожает… Парень, не помог бы ты мне — воды там вскипятить, полотенца и все такое. Ух и боязно ж как-то с непривычки.

А мне, девятнадцатилетнему, каково?! С другой стороны, все когда-нибудь приходится делать в первый раз. Несмотря на всеобщую неосведомленность в означенном вопросе, роды прошли нормально, на свет появилась крепенькая девочка. Я получил честно заработанную краюху хлеба и, сидя на завалинке рядом со счастливым отцом, смотрел на чистое небо, украшенное тысячами ночных огоньков и шикарным полумесяцем.