Казалось, они целую вечность добирались до корабля. На палубе их встретил хмурый и недовольный Лавой.

– Говорил я тебе, что это безумие, – попрекнул он капитана. – Корабль таки сбрендил, а твоя дура плотничиха ничего даже не сделала, чтобы его успокоить. А те пентюхи, ну, в лодке, говорили что-то о том, что он будто бы Игроту принадлежал. Это так?

– Якорь поднять! Паруса ставить! – прозвучало в ответ. – Гребцы – в шлюпки! Развернуть корабль! Мы уходим из Делипая.

– Прямо сейчас? – возмутился Лавой. – На корабле, у которого крыша поехала?

– Приказ слышишь? – зарычал Брэшен.

– Слышу, что ты чушь какую-то порешь! – ответил Лавой.

Брэшен одним движением сомкнул руки на его глотке. Подтащил старпома поближе и рявкнул ему прямо в лицо:

– А ты напрягись, может, поймешь. Либо исполняй, либо я из тебя душу вытряхну! Твоя наглость у меня уже во где!..

Несколько мгновений длилось шаткое равновесие. Брэшен держал старпома за горло, а тот не торопился опускать перед ним взгляд. Брэшен превосходил ростом и длиной рук, зато Лавой был шире в плечах. Альтия затаила дыхание.

Лавой все-таки потупил глаза. Брэшен убрал руки с его горла.

– Иди исполняй, – сказал он. И отвернулся. Лавой сделал выпад, словно охотящаяся змея. Мгновенно выхватил нож и всадил его Брэшену в спину:

– На, получай!

Альтия прыгнула вперед поддержать Брэшена – тот, с остановившимися от боли глазами, падал вперед. Лавой же в два скачка оказался возле фальшборта.

– Хватайте его! – велела Альтия. – Он нас заложит!

К старпому одновременно бросились несколько матросов, она успела решить, что сейчас они схватят его… но Лавой беспрепятственно выпрыгнул в воду, и – вот что было ужасней всего – за ним гурьбой устремились те, кто за ним якобы гнался. Устремились, словно форели, стремящиеся вверх по реке. Причем не только татуированные из Удачного, но и другие, от кого вроде бы не приходилось ждать подобной измены. Только плеск внизу стоял – матросня уплывала. А те, что остались на борту, стояли разинув рты.

– Пусть их… – хрипло выговорил Брэшен. – Надо выбираться отсюда. А что без них – так даже и к лучшему.

Он высвободился из рук Альтии и выпрямился. Она изумленно смотрела, как он преспокойно завел руку за плечо… нащупал нож Лавоя у себя в плече. Рывком выдернул его и с проклятием бросил под ноги.

– Здорово он тебя? – спросила Альтия с беспокойством.

– Забудь. Глубоко не вошло. Давай шевели народ, а я пойду вправлять мозги Совершенному.

И, не дожидаясь ответа, капитан зашагал на бак. Альтия проводила его глазами, потом встряхнулась и принялась выкрикивать команды одну за другой. С носовой палубы донесся голос капитана:

– Корабль! Ну-ка заткнись! Это приказ!

К ее полному и окончательному изумлению, Совершенный повиновался. Странно, но он хорошо слушался руля и не противился дружному усилию гребцов в шлюпках, помогавших ему скорей развернуться. Медленное течение реки и ночной ветер были на стороне беглецов. Альтия металась туда и сюда, молясь про себя, чтобы Совершенный не сбился с фарватера и без помехи прошел по узкой реке. У нее над головой, словно распускающиеся цветы, разворачивались широкие паруса. Начиналось бегство из Делипая.

Белый змей либо мрачно молчал, либо злобно язвил, никому не давая пощады. Его спрашивали, как зовут, но он не говорил имени. Имена, сказал он, умирающим червям ни к чему! Когда же Теллар пристал к нему, добиваясь ответа, белый в конце концов рявкнул:

– Падаль! Называй меня Падаль! Так и тебя самого очень скоро будут называть те, кто тебя переживет! Все мы гнием заживо, мы – мертвая плоть, которая зачем-то еще дышит! Зови меня Падаль, а я каждому буду отвечать: «Чего тебе, Труп?»

Сам он именно так и стал обращаться к тем из Клубка, кто с ним заговаривал. Ничего смертельного, но раздражение немалое. И притом каждодневное. Сессурия как-то сказал даже: не надо, мол, было нам с ним встречаться. И уж подавно – выпытывать у него о Той, Кто Помнит!

Белому невозможно было доверять. Он крал пищу у тех, кому удавалось схватить что-нибудь съедобное. Его любимой уловкой было тихонько подкрасться к удачливому охотнику – да и цапнуть сзади, либо неожиданно ударить хвостом так, чтобы тот от испуга и неожиданности разжал челюсти. Добыча при этом выпадала, он подхватывал ее и поедал сам. Зато он не считал нужным следить за собственным ядом для глушения рыбы и вольно испускал его из гривы, когда все устраивались на ночлег. И это при том, что спал он в самой середине Клубка. Там было место вожака, а Моолкин считал необходимым по ночам придерживать белого, чтобы тот не попытался удрать.

Днем же белый вел Клубок за собой. И уж конечно не упускал ни единого случая поиздеваться. Он либо плелся как полудохлый, подолгу пробуя воду различных течений и во всеуслышание недоумевая, куда это все плывут, либо мчался так, словно желал всех загнать насмерть, и слушать не желал никаких просьб об отдыхе. Моолкин повсюду следовал за ним как тень, но даже ему это давалось с трудом. Дня не проходило без того, чтобы Падаль (так и вправду прозвали белого) не оскорблял вожака, подзуживая его на убийство. Все шло в ход: от оскорбительных поз до разлития ядов. Будь на месте Моолкина Шривер, она давным-давно придушила бы негодника. Однако Моолкин недаром был вожаком. Он не давал воли ярости даже тогда, когда несчастное создание принималось вслух издеваться над его великой мечтой. Он лишь с силой бил хвостом, а золото ложных глаз разгоралось, как утреннее солнце над морем. Белого он не только не трогал, но даже не пробовал ему пригрозить. Называвший себя Падалью слишком страстно стремился к смерти. Его только обрадовали бы угрозы.