Я так вдавил ее в грудь, что пуговица разломилась. Прозрачные половинки упали, и я, пока их искал, позабыл от растерянности, на что нажимать дальше. Тогда я ткнул наугад, по пальцу ударило током. Я вздрогнул и посмотрел вперед.

Младенец лежал в пещерке, в теплом овечьем хлеву – лежал и шлепал губами. В углу стояла жаровня, звезды за откинутым пологом дрожали в воловьем дыхании и были похожи на отлетающие от тела души.

Трое забредших на тепло путешественников – еврей, вепс и татарин – склонились и молча смотрели, как хлопочет над младенцем старуха. Как вода в медном тазу плещется под ее рукой и стекает по морщинистой коже. Тут же лежала мать – на топчане на овчинах, лицом спрятавшись в шерсть. Мать спала. Дитя ручонками все пыталось отбросить неплотный край пелены, старуха охала и ворчала, и в ответ на ее ворчанье у стены шевелился пес.

– Девочка. Царевной будет, – сказал белозубый татарин. – За царя замуж выйдет.

Вепс и еврей кивнули, и все трое заулыбались. От тепла, от выпитого вина, от пропахшей шерстью овчарни, от пахучего марева над углями их давно разморило, бороды падали на колени, а глаза стекленели от сна.

– Московское время – ноль часов пятнадцать минут, – негромко сказало радио.

– Ночь, – сказал Валентин Павлович, показываясь из-за книжного шкафа.

Бороды, соглашаясь, кивнули.

– Ночь. Ночь.

Валентин Павлович подошел к младенцу и дал пожевать мизинец. Потом поправил на спящей Наталье одеяло.

– Спать. Спать пора.

Бороды стали меркнуть, и вся комната стала меркнуть. Недолгое время в темноте еще теплились малиновые угли – то ли в жаровне в пещере, то ли в небе над спящим городом. Я протянул к ним руки, тронул и не обжегся.

Это были холодные блестки пуговиц на рубашке у моего близнеца.

– Мне за тебя стыдно. Любой дурак справляется с этим шифром. Павловская собака бы справилась. – Он почесал в затылке. – Ладно, давай сначала. Нажимай, я буду показывать.

Появилась дверь, но какая-то странная дверь. Вся перекошенная, среди выгоревших обоев стены она казалась случайной деревянной заплатой, наложенной пьяным плотником. Да и сама стена подгуляла. Прямые линии шли на скос, параллели были не параллельны – геометрия бунтовала. Потом изображение поехало, словно невидимая рука подкручивала ручку настройки. Перспектива стала выравниваться. На середину комнаты проковылял стол, над столом нависали плечи старого человека. Что-то он за столом делал, что – было не видно, мешала спина. Вместе с тем, точка обзора, из которой я наблюдал картину, постепенно сместилась вверх. Теперь я как будто смотрел из угла под потолком комнаты.

Сцена сделала разворот, и мне открылось то, чем занимался старик. Перед ним на грязной клеенке лежало разобранное ружье. Руки человека блестели от ружейного масла, он макал палец в банку и смазывал им затвор. Когда со смазкой было покончено, человек отер тряпкой ладони и, взяв со стола длинный кусок проволоки, принялся прочищать ствол. Вдруг он крикнул куда-то вбок:

– Пистон! Когда ты в последний раз стрелял из своей ижевки? Ты ее что, от милиции в землю закапываешь?

Не таким уж он был и старым, этот человек за столом, – лет шестидесяти, не больше. По виду типичный банщик, гардеробщик или швейцар – гладколицый, седой, с мясистыми белесыми глазками, надо лбом, не узким и не широким, плоская слюдяная плешь. И в плеши отражается лампочка. Работа, которой он занимался, ему явно не шла. Такому стоять при дверях или заведовать вешалками, сортируя пальто и шляпы.

– Ты там оглох?

С ружьем было покончено. Человек взял его в руки и прицелился, низко опустив ствол. Только сейчас я заметил черный квадрат в полу.

– Зятек.

Из открытого подпола показалась рука с фонарем. Человек у стола продолжал целиться.

– Зятек, чего ты там столько времени делал? Дрочил?

Рука оставила фонарь на краю. Потом из люка показались знакомые голова и плечи. Пистонов вылез наполовину и теперь висел, упершись руками в пол. Увидев ружье, он пошел белыми пятнами, и пистоновское лицо по масти стало напоминать серую в яблоках лошадь. Он тужился что-то сказать, но сказать не мог – язык залепил рот изнутри, и словам не было выхода. Бывший же пистоновский тесть, тот, наоборот, говорить мог вполне, что и делал, поглаживая прикладом щеку.

– Повиси, Сережа, пока. Может, больше и не придется. Я пока чистил твою ижевку, вот о чем подумал. Чем ты их лучше, Вальки и Галиматова? Ну, чем? Может, мне тебя шлепнуть и на этом успокоиться? Сам посуди. Ты мне никто, чужой. Пара? Плевал я на такую пару, как ты. Эсгепешников я не боюсь, чего мне говна бояться. Я и НКВД не боялся, и КГБ. У меня с органами – полный порядок, в органах я на хорошем счету. Вот я тебя и шлепну. Раньше я, может быть, еще и подумал бы, когда ты с Тамаркой жил. А теперь – где Тамарка? Ты же ее, сука-зятек, по рукам пустил. Через тебя она блядью стала.

Концом ствола Повитиков нарисовал в воздухе крест.

Пистонов дернулся, но висеть продолжал. Он боялся, что попытка скрыться в подполье будет расценена как попытка к бегству и пресечена огнем.

– Не дергайся, зятек. Повиси. Ты ж гимнаст, тебе висеть одно удовольствие. Знаешь, из-за чего я когда-то заварил кашу с Валькой-соседом? Смешно сказать. Из-за его комнаты – одиннадцать метров. Мне она была нужна, я хотел дочку у себя прописать: думал, кончит Тамарка школу, уйдет от стервы-мамаши, моей бывшей жены, и – ко мне. Она ж меня, Тамарка, любила. Я ей, как праздник, так то трешечку, то пятерку, чтобы помнила, что есть у нее отец. А теперь, без Тамарки, зачем она мне нужна, эта комната? Я и с Валькой-то воюю по привычке, от скуки. Потом, у Вальки баба вон с пузом, не сегодня-завтра родит. Где он ее пропишет? У себя и пропишет: и получится у них три человека на одиннадцать метров. Встанет Валька на очередь, и лет через пять будет у Вальки квартира. И комната все равно мне достанется.