Предводителем был крупный мужчина в комбинезоне и помятой шляпе, с грубым лицом человека, который ни разу в жизни не одарил никого приветливым взглядом. Его соотечественники были не менее грубыми: мужчины, утратившие жалость под влиянием жизненных неудач, трений с законом, трепок, постоянно получаемых от более сильных, и от осознания потерянных возможностей. Они походили на тот сброд, который представляли из себя пехотные полки конфедератов, карабкавшиеся, топча луга диких гиацинтов, через какой-нибудь горный хребет, скажем, Пи-Ридж. Эрл знал таких всю свою жизнь.

Он наблюдал за их приближением, стоя очень прямо. Его шляпа была надвинута низко, почти на темные и мрачные глаза. Серый костюм был весь измят, покрыт пылью и пятнами, но все равно хозяин носил его не без определенного достоинства. Галстук лежал идеально ровно, и узел был затянут. Он спокойно курил «честерфилд», держа сигарету большим и указательным пальцем, так что огонек, по военной привычке, скрывался в его большой ладони.

Наконец люди подошли совсем близко, и лишь его невозмутимость стояла преградой между толпой громил и докторами с его женой.

— Это ты, парень, притащил сюда черномазого?

— Я привез сюда доктора. И не приглядывался, какого он цвета.

— Мы не допускаем никаких черномазых в этот конец города. Ты затеял дрянное дело.

— Сегодня все изменилось. Я и пришел сюда, чтобы это изменить.

Стоявшие в толпе повернулись друг к другу, по сборищу людей, словно электрический ток, пробежал низкий гортанный ропот. Казалось, толпа, словно огромное животное, подобралась и изготовилась к броску.

В конце концов заводила сделал несколько шагов вперед.

— Мистер, если хочешь, мы повесим тебя рядом с тем черножопым енотом. Но лучше отойди в сторонку, пока мы тут займемся своими делами, или, Богом клянусь, это будет последний день твоей жизни.

— Знаете, парни, у меня уже было много возможностей умереть. Если сегодня подходящий день, то валяйте, беритесь за дело.

Он щелчком отбросил в сторону недокуренную сигарету и быстрым движением скинул пиджак на ступени.

В наплечной кобуре у него лежал взведенный и поставленный на предохранитель пистолет сорок пятого калибра, который он забрал у Германа Крейцера. Второй такой же пистолет, принадлежавший некоторое время Джонни Испанцу, лежал в поясной кобуре, а третий был просто засунут за ремень немного левее пряжки. Кармашек сорочки оттопыривали три или четыре магазина.

— Я могу вынуть пистолет и убить семерых из вас в первые две секунды. В следующие две секунды я убью еще семерых. За третью пару секунд я убью еще семерых. Если кто-нибудь из вас, парни — я о тех, которые прячутся сзади, — захочет в меня стрелять, то цельтесь получше, а то, если вы меня только раните, я смогу перезарядить свои пушки, а каждая перезаряженная пушка означает еще семь покойников. Так что я вас уверяю: двадцать один человек из вас наверняка ляжет здесь навсегда, но скорей всего, их будет двадцать восемь или даже тридцать пять.

Он сделал паузу. Улыбнулся. Его рука опустилась к самой кобуре, и в нем не было ни капельки страха.

— Ну, парни, что вы скажете? Как, будем сегодня заниматься каким-нибудь мужским делом? Ваши имена все узнают и надолго запомнят, это я вам гарантирую. Вы войдете в историю, можете держать пари на это. Эй, ты, жирный, ты, который стоит впереди. Валяй! Ты выбрал этот день, чтобы прославиться?

Толстяк молча сглотнул.

— Что, не очень весело, когда оружие оказывается у кого-то другого, а, жирный?

Толстяк снова сглотнул, оглянулся на пришедшую за ним толпу и увидел, что люди из ее тыла начали поспешно отступать. Толпа таяла на глазах.

И вдруг перед больницей остался он да еще четверо или пятеро самых решительных, но вероятнее, самых нерасторопных из его сподвижников.

— Послушай, жирный, я устал здесь стоять. Начинай свою игру, чтобы я мог пристрелить тебя и наконец-то посидеть спокойно.

Последние буяны скрылись из виду, и толстяк остался один. В шагу у него расплылось по штанам большое темноватое пятно, свидетельствовавшее, что его мочевой пузырь не выдержал нервного напряжения. Но он теперь уже не сглатывал и даже не мигал. Он лишь пристально глядел вперед — в никуда.

Эрл спустился к нему со ступенек и засунул руку в его задний карман. Буян стоял неподвижно, но его начало непроизвольно трясти.

Эрл вынул бумажник, открыл его.

— Я вижу, что тебя зовут Уиллис Бодайн. Ладно, Уиллис, я тебе скажу одну вещь, а ты постарайся ее запомнить. Если со славным доктором, который сейчас работает там, что-нибудь когда-нибудь случится, это будет значить, что именно тебя я навещу среди ночи. И ты, Уиллис Бодайн, не думай, что сможешь убежать и скрыться. Много народу так думаю, и все они сейчас грызут корни горькой травы, лежа под землей.