— Что значит какой-то забор? — кипятился Эрменрих. — Как ты можешь сомневаться в ее словах, Болдуин? Неужели ты не чувствуешь, что каждое ее слово дышит искренностью?

— Как можно быть убежденным в искренности человека, видя его лицо лишь через дырку от сучка? А что если ее к нам подослали?

— «Подослали»! Много чести! — выдавил сквозь прижатые к губам кулаки Зигфрид. Его голова была опущена, а глаза зажмурены. Казалось, он валял дурака.

С тех пор как Таллия появилась в Кведлинхейме и начала монотонно-страстным голосом проповедовать искупление Благословенного Дайсана, его смерть и возрождение, внутренняя борьба, казалось, разрывает бедного Зигфрида на части.Четверка приятелей были не единственной ее аудиторией. После каждой вечерней службы она выходила, босая, из колоннады и подходила к забору, разделявшему мужскую и женскую половины. Каждый день последних трех месяцев, какой бы ужасной ни была погода, она опускалась на колени, облаченная лишь в ветхую рясу послушницы, и молилась. Мало кто молился с нею ежедневно. Одним из этих немногих был Эрменрих, стоявший на коленях по другую сторону забора, дрожа в холодные дни, под снегом или дождем, ежась от порывов ветра, чтобы слышать ее голос. Рядом с ней молились послушницы, среди них кузина Эрменриха, Хатумод.

Болдуин и Айвар подходили послушать, когда погода была не слишком гадкой. Собирались и послушницы на женской половине. Это можно было понять по дыханию, шуршанию ткани, шепоту и время от времени смешкам, которые, правда, никогда не относились к молитвам леди Таллии. Никто не смеялся над Таллией и ее еретическими проповедями.

Леди Таллия никогда не повышала голоса. Она не кичилась своим высоким происхождением, в отличие от сына герцогини Ротрудис Реджинара, и не претендовала ни на какие льготы. Скорее наоборот.

О лишениях, которые она сносила по доброй воле, ходили легенды. Она всегда ходила босая, даже зимой. Питалась исключительно ячменным хлебом и бобами. Никогда, даже по праздникам, не пила вина. Ни в какой холод у ее кровати не было жаровни. Она не прибегала к услугам служанок, как это было принято среди благородных послушников и послушниц. Более того, получив особое разрешение своей тетки, матери Схоластики, она сама прислуживала служанкам, как будто они были благородными, а она — девушкой из челяди.

Ходили даже слухи, что она носила под рясой власяницу, и мать Схоластика была вынуждена лично запретить ей такую вызывающую демонстрацию смирения.

— Ш-ш-ш, — змеей зашипел Болдуин, стоя на коленях и, прижавшись глазом к дырке, всматриваясь в запретную зону. — Идет!

Айвар опустился на колени. От земли в тело сквозь тонкую ткань проникал холод, и он подумал, не лучше ли вернуться в помещение. Но внутри, сидя у жаровни, храпел Мастер-Надуты-Губы, а лорд Реджинар и его псы с удовольствием испортят жизнь каждому, кто помешает им играть в кости. Послушники второго года под руководством Реджинара всегда играли в кости перед вечерней службой, когда, единственный раз за день, краткий отрезок времени был предоставлен в распоряжение воспитанников.

Лишь в это время Таллия и могла говорить.

— Почему тогда, — Болдуин уступил место у дырки Эрменриху, — если она искренна, почему она не поговорит об этом с матерью Схоластикой? — Как многие избалованные вниманием дети, Болдуин был убежден, что взрослые всегда уступают разумному — или страстному — желанию напористого отпрыска.

— А сам-то! Почему же ты не сказал своим родителям, что не хочешь жениться на той даме, а придумал это призвание стать монахом? — поддразнил его Айвар.

Прекрасные глаза Болдуина вспыхнули.

— Это совсем другое дело! Ты же понимаешь, что желание не имеет никакого значения в деле объединения семей, особенно если одна семья хочет выгадать, породнившись с другой.

— Ох, какой ты скептик, Болдуин! — упрекнул Эрменрих.

— Насчет женитьбы или насчет леди Таллии?

Зигфрид сменил у дырки Эрменриха. За забором слышались шорох ряс, кашель, хлюпанье носов, кто-то чихнул. Как бы в ответ на это, Зигфрид заметил:

— Конечно, и мать Схоластика, и кто угодно другой из начальства осудил бы ее за такую ересь.

— Тихо! — перебил его Эрменрих. — Она говорит!

Зигфрид пустил к дырке Айвара. Перед глазами замельтешили лица, руки и ткани. Вокруг Таллии собрались послушницы и даже кроткая наставница, которые столпились, как двенадцать девственниц-добродетелей из «Пастыря» Ермы. Айвар стал отождествлять лица с добродетелями. Таллия, конечно, Вера. Хатумод, пожалуй, Простота-Симплицитас. Пожилая добрая наставница Конкордия — Согласие. Невыразительные, неброские лица девушек с убранными под платки волосами. Носы красные или белые. Молитвенно сложенные руки. Сойдут за Воздержание, Терпение, Великодушие, Невинность, Милосердие, Порядок, Правду, Благоразумие. Выделяется, конечно, лицо Таллии. Оно бледно от воздержания и выразительно. Но выразительность, возможно, объясняется лишь безудержным фанатизмом. Ничего от свойственной Лиат теплоты. И все же после отъезда Лиат это единственный центр притяжения в Кведлинхейме.

— Смерть — причина жизни, — говорила Таллия. — Принеся в жертву святого Дайсана, приказав заживо содрать с него кожу, императрица освободила его от земной оболочки. Так он навеки освободился от своего тела, которое не нужно в Покоях Света.

— Но почему такая ужасная смерть? Ведь он же страдал!

— Он еще прежде страдал от наших грехов. — Таллия развела руки, подняв их открытыми ладонями вверх. — Это лишь кожа, из праха, ничего более. Как и все остальное вне Покоев Света, она запятнана тьмой. Мы восходим к Господу не во плоти, а нашим духом. Душа наша поднимается в Покои Света.