— Ох, ребята, — вздохнул Зигфрид, на лице которого сразу появилось усталое выражение. — Не хочу я, чтобы мне кто-то завидовал. Я не стремился стать любимчиком матери Схоластики, но… — его глаза загорелись восторгом, — какое удовольствие заниматься с ней и с братом Методиусом.

— Знаете, что народ говорит, — поспешно перебил его Болдуин, опасаясь, что Зигфрид сейчас начнет цитировать, наизусть разумеется, длинные куски из этих кошмарных священных текстов, написанных на малопонятном старинном наречии много столетий назад, с которыми он имел счастье только что познакомиться в кабинете матери Схоластики.

— Что, что они болтают? — опасаясь того же, оживленно подхватил Эрменрих.

— Что лорд Реджинар послан в монастырь лишь потому, что мать его презирает. Если бы его посвятили в братья и назначили пресвитером, он бы мог посещать ее каждые три года, как это принято, в течение всей ее жизни. И вот она решила, что лучше его сослать в монастырь, где она не увидит его больше, если только сама того не пожелает.

Эрменрих фыркнул и ненатурально засмеялся.

Зигфрид печально посмотрел на Болдуина и покачал головой. Он как бы напоминал своим видом, что Владычица и Господь не одобряют тех, кто пренебрежительно отзывается о других.

— Охотно верю, — пробормотал Айвар.

— Прости, Айвар, — быстро сказал Болдуин. — Я не хотел напоминать тебе о твоей собственной ситуации.

— Да ладно. Что сделано, то сделано. Что у тебя за новость, Зигфрид?

— Король Генрих прибывает сюда, в Кведлинхейм, на праздник святого Валентинуса. Его ожидают сегодня или завтра.

— Как ты это узнал? — ревниво поинтересовался Эрменрих. — Даже Хатумод не знает об этом, потому что если бы она знала, то сказала бы мне.

Зигфрид покраснел. На его нежном лице всегда отражались эмоции, которые он испытывал. В последнее время его раздирали противоречивые чувства: одна его часть стремилась к ученым занятиям и молитвам, другая — не могла отказаться от земной привязанности к новым друзьям.

— Увы, я подслушал. Нехорошо с моей стороны. Но я захотел сразу же рассказать вам. Вообразите, король!

Болдуин зевнул:

— Ну да. Король. Виделся я с ним.

— На самом деле виделся? — со смехом осведомился Эрменрих.

В колоннаде галереи появился монах-наставник, и все с виноватыми лицами заспешили к нему. Как первогодки, они заняли место в конце, выстроившись парами. Перед ними шествовал Реджинар со своей свитой, а перед лордом, хотя Реджинар терпеть не мог, чтобы кто-то шел перед ним, — смиренный третий год.

Они направились к церкви. Заметив послушниц в таких же коричневых робах, Айвар вытянул шею, за что немедленно получил от наставника удар ивовым прутом. Боль заставила его вспомнить, что он — Айвар, сын графа Харла и леди Герлинды. Он не был монахом по призванию, как Зигфрид, и не смирился со своей судьбой, как Эрменрих — шестой или седьмой сын провинциальной графини, которая, к своему глубокому сожалению, не смогла родить дочь и потому была вынуждена объявить наследником старшего сына. (Остальных сыновей спешно посвятили Церкви, чтобы пресечь с их стороны попытки оспорить титул старшего после ее смерти.) Наконец, в отличие от Болдуина, который сбежал в лоно Церкви от нежелательного брака. Айвара заставили надеть капюшон послушника, потому что он любил Лиат и она любила его. Он обязательно забрал бы ее от Хью, но этот подлец отправил его в монастырь, убрав подальше от себя и одновременно отомстив.

Нет, он не боялся суровости монастырского быта. Боль служила ему ежедневным напоминанием, что он обязательно отомстит Хью и спасет от него Лиат. Неважно, что этот мерзавец занимает гораздо более высокое положение, чем он, младший сын графа. Неважно, что мать Хью — могущественная маркграфиня, приближенная короля Генриха и его любимица.

Ненавидя Кведлинхейм, Айвар поддерживал в себе силы для ненависти к Хью. Когда-нибудь он отомстит.

У Кровавого Сердца были сыновья. По прошествии времени Санглант научился отличать их по украшениям. Только сыновья вождя вставляли в свои зубы драгоценные камни. Их кольчужные юбки, издали похожие на кружева, тоже были усыпаны драгоценными камнями. В узоре кольчуг обязательно присутствовал наконечник стрелы огненно-красного цвета — символ власти их отца.

Прошло лето, наступила осень, центральный неф собора становился все прохладнее, и сыновья Кровавого Сердца стали покидать свои привычные места у тяжелого трона отца. Они уходили в набеги, добывая золото, скот, рабов и многое другое. Они приносили орлиные перья, небесно-голубой шелк, мечи с инкрустированной золотом рукоятью, вазы из рога и мрамора, стрелы из перьев грифона, бирюзовые подвески с шестиконечными золотыми звездами, кольца-камеи из гелиотропа, полотняные, вышитые шелком скатерти, осколки окаменевшего драконова огня, заостренные на конце, зеленые бусы, прозрачные слезы ангелов, отполированные и нанизанные на нитку, шелковые занавеси, шелковые подушки.

Кровавое Сердце швырнул одну из подушек Сангланту, но собаки мгновенно разорвали ее.

Один из сыновей бывал в соборе чаще других. Было это знаком особой милости или, наоборот, наказанием, Санглант не мог понять. Его легко можно было отличить от других по деревянному кольцу Единства, без сомнения трофею, снятому с трупа. Этот Эйка взял за правило наблюдать за рабыней, раз в день приходившей с ведром и тряпками убирать то место, где Санглант справлял нужду. Последний переносил унижение молча. Это было своеобразной милостью: по крайней мере, его тюрьма не становилась отхожим местом.