Стены расписаны фресками, но сейчас они скрыты за драпировками. Тут есть и статуи, но они тоже закрыты. Пахнет апельсинами, набитыми гвоздикой, которые богатые носят на себе, когда выходят на улицу — чтобы нюхать, когда вонь гниения становится невыносимой.

Кардинал дель Монте сидит в мягком кресле, похожем на трон. У него на коленях сидит мальчик-паж. Мальчик поет под аккомпанемент теорбы [39] . Он не попадает в мелодию, потому что музыканты, сопровождающие представление в соседней комнате, играют совершенно в другой тональности. Никто не следит за действием пьесы, кроме князя Джезуальдо, который скорчился на стуле с бутылкой вина в руке.

— Все это растянется до рассвета, — шепчет Гульельмо на ухо Эрколино. — Но если нам повезет, может быть, нам удастся улизнуть после нашего выхода. Я знаю короткий путь до дортуара хористов.

— Я не могу оставаться здесь до рассвета, — говорит Эрколино. Он очень надеется, что ему не придется объяснять почему.

Кардинал смеется. Он ерзает на своем троне, и ножки кресла скрипят по мраморному полу.

— Per bacco [40] , древние римляне с их знаменитыми оргиями все равно не сравнятся с нами по части упадка! — Собравшиеся неистово рукоплещут, словно его преосвященство изрек перл мудрости. Эрколино думает про себя: «Видели бы они то, что видел я». После полутора тысяч лет прошлое кажется таким близким. — Еще вина! — кричит кардинал. — А когда мы напьемся и станем совсем-совсем пьяными, может быть, я покажу вам свои потайные картины.

Общий вздох. Гости затаили дыхание. Потайные картины — ради этого они сюда и пришли. Эрколино замечает, как Гульельмо тихонько хихикает.

— А что это за потайные картины? — спрашивает Эрколино.

— Уличные мальчишки, изображенные в виде героев легенд и мифов, — отвечает Гульельмо. — И все, разумеется, голые. Ну, разумеется, там есть и нимфы, а не одни только мальчики-пастушки. Кардинал знает свои предпочтения, но и о других тоже не забывает.

Гульельмо стыдливо расправляет складки своей туники, чтобы она скрывала как можно больше — насколько вообще может что-то скрывать такая миниатюрная тряпочка. Поправляет венок на голове.

Из него получилась весьма привлекательная девица, думает Эрколино, только когда он не ходит; походка его выдает. Сам Эрколино, хотя он подвел глаза тушью и засунул за ухо кроваво-красную розу, не чувствует необходимости играть роль женщины. «Что есть женщина или мужчина? — думает он. — Я даже не человек».

Уже скоро рассвет. Мальчик-вампир еще ни разу не спал после того, как вышел из леса. Он почему-то уверен, что рассвет не причинит ему боли — хотя раньше он не выносил света солнца. Постепенно он привыкает к своим собственным суевериям.

Кардинал дель Монте поднимается со своего трона. Резко сдергивает покрывало, открыв статую Купидона. Служители поднимают горящие канделябры. Это бронзовый Купидон — грязный уличный мальчишка, отмытый в бане и щеголяющий парой неподходящих крыльев. Мальчик-модель, все еще чистый и благоухающий, тоже здесь — это тот самый певец, что сидел на коленях у кардинала. Он тихонько хихикает.

Потом — картина. Зрители охают-ахают. На картине изображен слепой прорицатель Тиресий, наблюдающий за нечестивым спариванием двух змей — за эту дерзость, согласно мифу, он был превращен в женщину и жил под этим проклятием, пока с него не сняли чары. Не в силах устоять перед столь возбуждающим зрелищем, двое кардинальских гостей падают на пол и неистово любятся — прямо здесь, под картиной.

Кардинал дель Монте проходит в соседнюю комнату, где картины еще непристойнее. Гобелен во всю стену — оргия в самом разгаре; на дальней стене — мужчина в развевающихся одеждах, израильтянин, наблюдает за этой сценой с выражением гадливого отвращения; два путти [41] вьются у него над плечами и что-то нашептывают ему в уши. Рядом с ним — мускулистый крылатый юноша размахивает мечом, изукрашенным дорогими каменьями.

— А-а, — смеется Гульельмо, — патриарх Лот и архангел Михаил предрекают погибель на головы содомитов. Библейский сюжет извиняет оргию.

— Понятно. — Ему не хочется говорить, что эта оргия — достаточно скромное и даже скучное подобие того разгула, что царил при Империи. На самом деле это монументальное изображение кажется безжизненным, каким-то по-декадентски неловким и излишне замысловатым. Эрколино становится неинтересно. Он наблюдает за кардиналом, который проходит по комнате, срывая покрывала и отбрасывая занавески. Он похож на большого ребенка, думает Эрколино, этот князь церкви.

Ему вспоминается цирк в Помпеях — христианина пожирают львы. Других христиан жгут живьем, распинают на крестах... ослы насилуют их до смерти... вот за что они умирали, думает он. Теперь они правят в Риме... и вот во что они превратились.

Он смеется в душе. Может быть, мир изменился не так уж и сильно, как ему показалось вначале. «Может быть, только я изменился», — думает он. Его мысли уносятся... уплывают... он вдруг понимает, что опять — незаметно для себя самого — принял облик черной кошки.

Хорошо, думает он. Хорошо забыть, как это — быть человеком. Снова вернуться в лес.

Он крадется по дорогому персидскому ковру, залитому вином. Откуда-то сверху доносится пьяный смех. Очередная комната. Одалиски-хористы хихикают, раскрашивая лица по-женски. Другая комната абсолютно пуста — только медная ванна в центре, и в ванне — обнаженная женщина с недовольным лицом. Коридор с мраморными бюстами и разломанными статуями — наверное, из разграбленных храмов древних. Комната, завешанная потертыми гобеленами с изображением деяний святых и грешников. Массивный бронзовый Юпитер смотрит из ниши, и вампир по старой привычке вымяукивает молитву на полузабытом языке.