— Подождет. Те, кто заставляет ждать других, должны и сами уметь дожидаться. Уж если быть неучтивым, так лучше с королем, чем с нищим.

— Джентльмены из города, сэр.

— Они мне надоели. Наскучило их ханжество без веры, любовь к протестантскому учению без любви к ближнему. Вели им идти к Шафтсбери на Олдерсгейт-стрит: этот рынок — по их товару.

— Жокей из Ньюмаркета, милорд.

— Пусть едет к дьяволу: лошадь у него моя, а свои — только шпоры. Еще кто?

— Передняя переполнена, ваша светлость: рыцари, сквайры, лекари и игроки…

— Игроки, наверное, с «лекарями» note 57 в карманах?

— Каперы, капитаны и капелланы…

— У тебя склонность к аллитерациям, Джернингем, — сказал герцог. — Приготовь мне письменные принадлежности.

Спустив ноги с постели, сунув одну руку в парчовый халат, подбитый соболями, и одну ногу в бархатную туфлю, тогда как другая, оставаясь в природной наготе, попирала превосходный ковер, герцог, и не помышляя об ожидающих его людях, набросал несколько строк сатирического стихотворения, но уже через минуту бросил перо в камин, воскликнув, что минута вдохновения прошла, и потребовал почту. Джернингем подал ему огромный пакет.

— Черт побери, — сказал герцог, — ты думаешь, я стану все это читать? Я словно Кларенс, который попросил чашу вина и был утоплен в бочке хереса. Есть ли тут что-либо нужное?

— Это письмо, ваша светлость, — ответил Джернингем, — касается закладной на ваше имение в графстве Йоркшир.

— Разве я не приказал тебе отдать его старому Гэзеролу, моему управляющему?

— Я исполнил ваше приказание, милорд; но для Гэзерола тут возникли какие-то затруднения.

— Ну так пусть ростовщики заберут имение, тогда и затруднений не будет. Я и не замечу, что одно из ста поместий исчезнет. Подай мне шоколад.

— Нет, милорд, Гэзерол не говорит, что это невозможно; он говорит, что трудно.

— А какой мне от него толк, если он не умеет сделать трудное легким? Все вы созданы словно нарочно для того, чтобы досаждать мне, — ответил герцог.

— Если ваша светлость одобрит условия, изложенные в этом договоре, и соблаговолит подписать его, то Гэзерол берется это устроить, — сказал Джернингем.

— И ты не мог сказать мне это с самого начала, болван? — вскричал герцог, подписывая бумагу, и даже не взглянув на нее. — Как! Еще письма? Ты же знаешь, я не люблю, когда мне докучают делами.

— Любовные записки, милорд, их пять или шесть. Вот эту отдала привратнику женщина в маске.

— Чепуха! — сказал герцог, бросая записку через плечо, в то время как Джернингем помогал ему одеваться. — Я уж давно забыл о ней.

— А эту отдала одному из ваших пажей камеристка леди…

— Ах, чтоб ее! Опять об измене и вероломстве — старая песня на новый лад! — сказал герцог, пробегая взглядом записку. — Так и есть: «Жестокий человек», «нарушенные клятвы», «справедливое мщение неба». Эта женщина думает об убийстве, а не о любви. О таком старом и пошлом предмете надобно писать по крайней мере в новых выражениях… «Отчаявшаяся Араминта…» Прощай, отчаявшаяся красавица!.. А это от кого?

— Ее бросил в окно залы какой-то человек, в ту же минуту удравший со всех ног, — ответил Джернингем.

— Получше написана, — заметил герцог, — но все старо: трехнедельная давность! У маленькой графини ревнивый муж, и я не дал бы за нее и фартинга, если бы не этот ревнивый лорд. Чтоб ему пусто было, он уехал в деревню «нынче вечером… тихо и безопасно… написано пером из Купидонова крыла…».Ваша милость оставили ему Достаточно перьев, чтобы он мог улететь. Лучше бы вам повыщипать их все, когда вы его поймали… И «так уверена в постоянстве моего Бакингема…». Терпеть не могу уверенности в молодой женщине… Ее следует проучить… Я не пойду.

— Ваша светлость, не будьте так жестоки! — воззвал Джернингем.

— Ты жалостлив, Джернингем, но самонадеянность должна быть наказана.

— А если вашей светлости опять захочется ее увидеть?

— В таком случае ты поклянешься, что записка была утеряна, — ответил герцог. — Постой! Мне пришло в голову… Надобно, чтобы эта записка не просто потерялась, а с шумом. Послушай, этот стихотворец… Как бишь его?.. Он здесь?

— Я насчитал с полдюжины джентльменов, милорд, которые, судя по бумажным свиткам, торчащим из карманов, и по продранным локтям, все носят ливрею муз.

— Опять поэзия, Джернингем! Я говорю о том, который написал последнюю сатиру, — сказал герцог.

— И которому ваша светлость обещали пять золотых и палки? — спросил Джернингем.

— Деньги за сатиру, а палки за похвалы. Отыщи его, отдай ему пять золотых и любовное письмо графини. Постой! Возьми и письмо Араминты, сунь ему в портфель их все. Вот тогда в кофейне, где собираются поэты, все и откроется, и если сплетника не отколотят так, что он засияет всеми цветами радуги, то в женщинах уже нет злорадства, в дикой яблоне — крепости, в сердцевине дуба — силы. Ярости одной Араминты, вероятно, достаточно, чтобы плечи простого смертного согнулись!