— Ничего подобного. Но вы, кажется, запамятовали, что я связан обетами. Нельзя покинуть монастырь за здорово живешь.

— Поговорите с фра Пересом. Испросите у него разрешения уехать на некоторое время.

— Да? И на сколько же? И под каким предлогом? Сообщить ему настоящую причину? Рассказать о Скрижали?

— Это было бы нежелательно.

— Значит, вы сами видите, что это не так просто.

— Ну, скажите ему, что у вас заболел кто-то из родственников! Что вас срочно вызывает семья или что-то в этом роде! Вы вполне способны изобрести достойный предлог.

— Я подумаю… Утро вечера мудреней. Не пойти ли нам в дом?

В тот самый момент, как они двинулись к зданию, освещенному звездным светом, кусты зашевелились, и чья-то рука раздвинула листву.

Отец Альварес ерзал в кресле словно на угольях. Никогда за всю свою жизнь он не оказывался в столь сложном положении.

Он поднял на фра Эрнандо Талаверу умоляющий взгляд.

— Попытайтесь меня понять, падре. То, о чем вы просите, — очень непростая вещь.

— Ошибаетесь. Я не прошу, я требую.

— Но это значит предать доверие Великого Инквизитора!

— Снова ошибаетесь. Кто говорит о предательстве? Все, чего я от вас требую, — это сообщать мне все те сведения, которыми вы будете снабжать фра Торквемаду. Мне кажется вполне законным, я бы даже сказал — естественным, что я буду в курсе событий, как и инквизитор. Поймите, что было бы неправильным, даже опасным, если это дело о заговоре будет курировать лишь один человек, каким бы квалифицированным он ни был. Выполняя это поручение, вы всего лишь исполните свой долг. Ничего другого. Ее Величество будет вам весьма признательна, — добавил Талавера чуть мягче. — И я сам, конечно. В противном же случае…

Он замолчал, но его молчание было просто насыщено угрозой.

Альварес пришел к выводу, что выбора у него нет.

— Хорошо, — тускло проговорил он. — Ваше желание будет исполнено.

Черты лица Талаверы разгладились, в бороде мелькнула лучезарная улыбка.

— Прекрасно, фра Альварес. Иного я от вас и не ожидал… — Улыбнувшись еще шире, он уточнил: — И, разумеется, этот разговор останется строго между нами. И вообще, был ли он вовсе?

Солнечные лучи жизнерадостно освещали равнину. Совершенно пустую равнину, где до самого горизонта колыхались травы, и не было видно ни единого домика. Единственное, что нарушало чистоту пейзажа, — трое всадников, скачущих по пыльной дороге. Они ехали по равнине, воплощающей суровую красоту Эстремадуры. Сюда имело доступ лишь солнце, заливающее золотым светом кустарники, немногочисленные деревья и склоны гор цвета пиона. Эта земля, лежащая у подножия Сьерры-Морены, напоминала счастливое животное, обитающее на краю земли, вдали от всего и вся, свободное от всего.

Сарраг, повернувшись в седле, спросил Варгаса:

— Сколько еще до Херес-де-лос-Кабальерос?

— Мы могли бы туда приехать к середине ночи. Но это небезопасно и бесполезно. Лучше, если мы остановимся, когда солнце начнет садиться. И тогда попадем в город на заре.

— В конечном итоге все прошло не так уж плохо с вашим приором. Он довольно легко вас отпустил.

— Да, я последовал вашему совету. То есть солгал.

— Вы сослались на семейные обстоятельства? Варгас кивнул.

Интересно, монах так лаконичен лишь из сдержанности? На смену шейху пришел раввин.

— Вы точно не сообщили ему истинную причину отъезда?

— У меня нет привычки изменять данному слову, ребе Эзра. Мой отказ передать вам бумаги Баруэля уже должен был убедить вас в этом.

Эзра отступил, решив списать тревоги на свою вечную подозрительность.

— Вы знаете, где мы в точности сейчас находимся? — неожиданно спросил он.

— Ну и вопрос!

— Я неточно выразился. Имелось в виду: известен ли вам символ этого региона? Восточное крыло. Я недавно перечитал довольно красивое описание Испании, сделанное одним арабским географом, неким Юсуфом ибн Ташфином. Он сравнивает Полуостров с орлом, чья голова — Толедо, клюв — Калатрава, туловище — Хаэн, когти — Гранада, правое крыло — Запад, левое крыло — Восток. Так что мы сейчас едем по восточному крылу.

— Не знал, что вы склонны к поэзии, ребе Эзра, — пошутил шейх.

— Однако это так. Вы удивитесь еще больше, если я скажу, что из всех видов поэзии больше всего меня трогает восточная.

Ибн Сарраг нахмурился, словно размышляя, какую ловушку уготовил ему на сей раз собеседник. Затем осторожно поинтересовался:

— Вы располагаете познаниями в этой области?

— Некоторыми. Я очень ценю таких авторов, как Абу Навас или эль Мутанаби, но больше всех люблю Саади.

И раввин начал читать вслух: