– Ты ничего не можешь требовать, – сказал Савинков. – Ты обязан написать, на чем тебя завербовали, как ты работал на охранку, с кем контактировал, где, кого отдал, как тебе удавалось вести двойную игру. Времени мы тебе даем достаточно много – до завтрашнего утра.

– Да нет же, товарищи! – Азефа словно бы ударили в лицо, он отшатнулся, привалившись спиной к большому зеркалу. – Вы не смеете – во имя всего, что мною было сделано для партии, – говорить так!

Савинков (так и не сел к столу) повернулся и деревянно зашагал в прихожую; следом за ним двинулись Чернов и «Гриша».

… Когда дверь захлопнулась, Азеф стоять не мог, колени ходили ходуном; сполз на стул, растекшись на нем, будто в теле не было костей; Люба принесла капли Иноземцева; учился б толком, как этот самый доктор Иноземцев, отрешенно, неожиданно для себя подумал Азеф, построил бы себе такие же палаты, как он, – на Полянке и углу Спасо-Наливковского, красный кирпичный терем, не жизнь, а сказка…

– Спасибо, родная, – шепнул Азеф, – мне уже легче, ты так добра…

Поднявшись, протопал к простенку между окнами, чуть приоткрыл штору, глянул на бульвар; возле бистро, прямо напротив подъезда, ходил «Гриша» и еще один – коротышка, с отвратительными, цепко-кривыми ногами бегуна.

– Спустись черной лестницей, Люба, – не оборачиваясь сказал Азеф,

– посмотри, есть ли кто во дворе. Коли чисто – выйди в переулок, погляди и там; если гуляют две бабы, запомни их лица, опишешь.

Люба бросилась к двери; Азеф досадливо ее остановил:

– Возьми мусорное ведро. Если даже во дворе никого нет, все равно выброси мусор в ящик, оставь ведро у двери на черную лестницу, выйди в переулок и купи в лавке месье Жюля две бутылки вина. Из лавки посмотришь переулок еще раз, поняла?

Люба вернулась через три минуты:

– Во дворе дежурят двое, Евно.

Азеф затряс головой так, словно у него воспалилась надкостница (зубную боль не переносил совершенно), с трудом подошел к столу; осторожно опустился на белый, времен Людовика, стул, лег щекой на стол и прошептал:

– Все. Конец.

В час ночи в дверь позвонили; Азеф, лихорадочно просматривавший корреспонденцию, сваленную в шкафу (боялся, что остались письма Ратаева, Рачковского или Герасимова), схватил револьвер и, быстро сбросив ботинки, крадучись ринулся в прихожую:

– Кто?

– Я, – ответил Савинков так же тихо.

– Что тебе? – Дверь Азеф не открывал, чувствуя, как молотило сердце, стесняя дыхание. – Ты дал мне срок до утра.

– Открой дверь, Иван. Я пришел не за этим. Уговор остается в силе.

Азеф обернулся в комнату, махнул жене рукой, чтоб ото-от шторы, – наблюдала за «Гришей», не отлучится ли куда, холодно ж, не может всю ночь стоять, замерзнет, – и, проводив ее взглядом, сбросил цепочку.

Савинков был в черном пальто и каком-то театральном цилиндре – постоянно хотел казаться выше ростом, болезненно относился к тому, что родился коротышкой; хватало юмора шутить: «Мне бы родиться во времена д'Артаньяна – тогда ходили на каблуках».

Азефу показалось, что Савинков надел этот цилиндр не зря: средневековые палачи одевались так же, и обязательно во все черное.

– Разденешься? – спросил Азеф. – Раздевайся, – он чуть поднял револьвер, словно бы ударив по полям цилиндра. – Пойдем.

Савинков отрицательно покачал головой, цилиндр тем не менее снял, прошел в комнату, присел на краешек белого диванчика, обитого цветастым шелком, и сказал:

– Во-первых, убери револьвер. Ты же знаешь – я умею держать слово. У тебя еще есть время, чтобы решить проблему самому.

– Что ты имеешь в виду, Боря?

Савинков не смог скрыть брезгливости:

– Мне очень неприятно, когда ты меня так называешь. Изволь обращаться ко мне конспиративным именем.

– Хорошо, хорошо, не сердись… Что ты имеешь в виду, Павел Иванович?

– Я имею в виду то, о чем ты прекрасно догадываешься сам.

– Если бы мне сказали, что ты провокатор, я бы сумел тебя защитить, Бо… Павел Иванович.

– Я защищал тебя сколько мог. И Чернов. И Зензинов. Мы все защищали тебя, Иван… Николаевич… «Дай мне побольше твердости, боже, как трудно жить, учусь у тебя я твердости, быть или не быть… » Эти стихи я посвящал тебе, Иван. Ты был для меня богом… И никогда не держал при себе оружия, – Савинков усмехнулся, взглянув на револьвер, что лежал на столе, возле руки Азефа. – Поэтому я и принес тебе, – он достал из кармана пальто американский «смит-и-вессон». – Очень хороший калибр, одно мгновенье – и настает спасительное успокоение…

– Боря… Павел… Иванович… Неужели можно так легко все перечеркнуть? Дайте мне срок три месяца, и я убью царя. Верьте же мне!

Савинков отрицательно покачал головой:

– Это очень показательно, Иван Николаевич, что в России ты всегда ходил без оружия – в отличие от всех нас, – а здесь вооружен… Впрочем, провокатор Татаров тоже не имел оружия. И он и ты были убеждены в том, что вас не арестуют на улице. А мы знали, что четыре патрона в барабане нужны для жандармов, а пятый – себе… Деталь, Иван, деталь! Поэзия – это опрокинутый мир, а она, как и мир реальный, строится из деталей… Если ты не можешь переступить себя, если ты не в силах отдать нам правду об охранке, есть иной выход… Могу продиктовать прощальное письмо… Хочешь?