Бахвалиться национальностью свойственно людям малой культуры, трусам, желающим спрятаться от социальных бурь среди привычного им множества соплеменников, – политика страуса, прячущего голову под крыло.

Будущее человечества – интернационал тружеников мира, право на свободное творчество, справедливое распределение доходов и устранение границ, насильственно разделяющих планету…

… Пустил реферат по камерам; в тот же вечер началось перестукивание; тюрьма словно бы ожила; вот счастье-то; спасение от тяжкого бремени мыслей, которые обступают каждую ночь.

… А как жутко, когда друзей уводят на эшафот, и видишь их в последний раз, и никогда, никогда, никогда, никогда больше не встретишься с ними! Только б сохранить память о них!

Иначе нельзя. Это как изменить прошлому, без которого будущее невозможно.

Назавтра Дзержинский – с верной оказией – отправил письмо к Розе Люксембург в Берлин: «Надо еще и еще раз выступить в нашей прессе против террористов… Я встречаю здесь честнейших людей, чей разум одурманен бредовой идеей бомбизма, который так рьяно проповедуют эсеры и Пилсудский… Только открытая борьба идей может привести к социальной революции, а никак не динамит и револьвер… Надобно эту нашу убежденность сделать понятной для каждого революционера». «Убейте Герасимова!»

Петров сейчас был совершенно иным человеком: глаза казались двумя угольками, левая рука дрожала, лицо обтянуто пергаментной кожей, на лбу и переносье заметны два хрупких белых шрамика – в карцере били по-настоящему; о том, что проводится операция, в Саратове не знал никто; полслова кому шепни – завтра бы вся тюрьма шельмовала «хромого» провокатором, конец задумке.

– Милостивый боже, – вырвалось у Герасимова, – эк же они вас…

– Я их не виню, – ответил Петров, странно посмеиваясь; рот его чуть кривило влево, нижняя губа судорожно подрагивала, – на их месте я бы поступал так же.

– Нет, – Герасимов покачал головой, – не верю. Вы же учитель, в вас есть святое… Петров снова посмеялся:

– Вот уж не думал, что вы станете бранить жандармов…

– Я не жандармов браню, Александр Иванович… Я возмущен теми, кто так по-зверски обращался с больным человеком… Жандарм таким быть не может, не имеет права, это садизм…

– А вы сами-то хоть раз в тюрьме бывали?

– От сумы да от тюрьмы, – Герасимов пожал плечами, – пока бог миловал.

– Найдите время побывать. Нет ничего ужаснее русской тюрьмы, она родит ненависть – ежечасно и каждоминутно. Наши тюрьмы нестрашнее Бастилии, Александр Васильевич…

– Жалеете о том, что приняли мое предложение?

– Ничуть. Даже еще больше убедился в правильности своего первоначального решения: если социалисты-революционеры сметут российские тюрьмы, какие неизвестно взамен предложат?! Думаете, Савинков простит кому бы то ни было, что под петлею стоял?! Да он реки крови пустит! Реки!

Герасимов посмотрел на Петрова с искренней симпатией, вздохнул и, хрустнув пальцами, сказал:

– Александр Иванович… Мне как-то даже совестно вам признаться… Я теперь не служу в охране… Видимо, я не смогу более помогать вам…

– То есть? Как это прикажете понимать? – словно бы наткнувшись на невидимую преграду, вздрогнул Петров. – Извольте объясниться, милостивый государь! Я ни с кем другим отношений поддерживать не намерен!

Герасимов понял: партию свою он ведет верно; Петров тянется к нему; русский человек, – надо бить на жалость и благородство.

– Александр Иванович, милый мой, сильный и добрый человек, не только вы, но я тоже жертва обстоятельств… Думаете, у меня мало врагов? Думаете, меня не ели поедом за то, что «либерал и слишком добр к революционерам»?! А я просто справедливый человек… Кто таких любит? Теперь шефом жандармов России стал генерал Курлов…

– Это который в Минске по народу стрелял?

– Не требуйте ответа, Александр Иванович… Не ставьте меня в трудное положение…

– Погодите, погодите, – не унимался между тем Петров, – но ведь этого самого Курлова, я слыхал, хотели под суд отдать, после спрятали где-то в полиции, на третьеразрядной должности, а потом сделали начальником тюремного управления, моим палачом! Это тот?! Нет, вы мне ответьте, вы ответьте мне, Александр Васильевич! Лучше, если мы всё с вами добром обговорим, чем ежели я сам стану принимать решения, у меня теперь часто сплин случается, куда поведет – не знаю, не надо меня бросать одного.

– Да. Александр Иванович, это тот самый Курлов. Мне стыдно говорить об этом, но врать не смею… Полагаюсь на вашу порядочность,

– я преступил служебные рамки, войдя в обсуждение одного из своих коллег…

– А вас куда? И вовсе отправили на пенсию?

– Хуже, – Герасимов грустно усмехнулся. – Меня повысили, Александр Иванович…

– И кто же вы теперь?

– Генерал для особых поручений при Столыпине.

– Ничего не понимаю! – Петров нервически рассмеялся, как-то странно вбирая в себя воздух – словно бы маленькими глоточками. – Так это же хорошо! При Столыпине, как его непосредственный помощник, вы куда как больше можете сделать!