Посмертная визитная карточка с указанием кладбищенских приемных часов. До чего же мы с Машенькой дожили… Нет, это я дожил.

– Послушайте, Иеремия, что вы хоронили?

– Гроб. Порядок требует. Но вы, я вижу, сомневаетесь. Вы не будете сомневаться.

В руках у Тийта появился плоский кожаный футлярчик. Он потянул за шнурок, и из футлярчика показался желтый волчий клык. Серебряная змейка обнимала кость. Когда-то я подарил это Евгении, потом Оленька взяла себе эту вещь… И все вдруг стянулось в такой страшный узел, что я вырвал у Иеремии шнурок, отвел руку в сторону и, едва владея голосом, просипел, что вещица отанется у меня, что не видать ему волчьего зуба, как своих ушей, что…

Нисколько он меня не испугался, но разъярился на свой лад. Засопел, побагровел, принялся ловить вещицу ладонями, как мотылька. И тогда, чувствуя подступающее багровое безумие, я, наконец, схватил его за горло и с наслаждением сдавил. Белый воротник с хрустом встопорщился, пасторской каемкой охватил горло. Лицо Тийта переменилось, что-то в нем проступило из-под растрескавшегося благообразия. Я оттолкнул Иеремию, мы сели.

– Узнал, – сказал я апостолу. Узнал ведь. Узнал?

– Пусть узнал. Да, черт тебя пробери! Пусть. Но ты не смеешь меня хватать на мое горло. Ты – мертвец. Я не боюсь мертвецов. Мертвецы лежат себе.

Отчетливым шагом вошла Мэгги, с восторгом в очах оглядела Иеремию, единым духом проговорила долгую фразу и протянула апостолу расколотую метлахскую плитку. Ух, как Иеремия взглянул на Мэгги! Но взгляд его был быстр, и она не успела испугаться. На меня Иеремия взглянул, словно бы примериваясь. Более всего ему бы хотелось сейчас утопить меня в ванне, а еще лучше растворить в соляной кислоте. Минута была отчаянная, и я уже прикидывал, не начать ли мне первым, но вот апостол перевел дыхание, и я понял, что драки не будет.

– Однако мы вам заплатили, – сказал Иеремия Тийт, – претензий не может быть. Нет.

– С тех пор, как я перестал быть живым, у меня сильно испортился характер. Но это не все. Есть свидетели, которые подтвердят, что вы украли идею у Кнопфа. Разве расколотая плитка не от основания гробницы Лазаря? Кроме того, лично я чрезвычайно опасен. Ваше дело дрянь. Кнопф будет рад получить компенсацию.

Настала тишина. Потом Иеремия с минуту обстоятельно говорил по-эстонски, глядя между мной и Мэгги. Видимо, ругался. Потом они с Мэгги скрылись в комнате старика, и оттуда послышался стук, производимый Лазарями, выскакивающими из пещерок.

Господи! Какая на меня навалилась тоска. Волчий зуб, оправленный в серебро, возвращался ко мне, как пуля, и уже две смерти были за ним. А может статься, и не две. Тут же вспомнился отключенный телефон, и в невозможности немедленной связи с Хорном мне почудился отголосок великого ужаса, который еще таился за горизонтом, но уже готов был к предъявлению.

Я разыскал остатки коньяку, выпил его, как в лихорадке, и вломился к Иеремии. Насколько мне позволил хмель, я был краток. Я отказывался от угроз и шантажа в отношении церкви воскрешения Лазаря, взамен Иеремия должен был обеспечить мое новое воплощение: документы на любое имя для выезда из России.

– Эт-то невозможно, – сказал Тийт спесиво.

Ну не мог же я втолковать ему, отчего Машенькина смерть грозит бедой Ольге, а мозг мой туманит не горе, а ужас. От бессилия и страха я снова заплакал, и Иеремия вдруг испугался. Он заметался среди расставленных на полу Лазарей, потом сказал, что пойдет в консульство, потом сказал, что позвонит в посольство, а уж совсем потом стал требовать у меня паспорт.

Я дал ему паспорт без колебаний. Но было в его словах нечто, напугавшее меня безмерно, почти до беспамятства. Он собирался звонить! И с него сталось бы оживить телефон не сегодня-завтра. Но тогда ужас, сосавший мой мозг, принудил бы меня позвонить в Хорн. Но тогда я мог бы узнать то, о чем едва решался говорить сам себе. И что: поверить пластмассовому голосу в телефонной трубке, укрыться в испытанной летаргии или довершить начатое в благоустроенной чаще у подножия Татр?

Я дождался, пока апостол и его спутница упакуют свой товар и уйдут, разбил телефонный аппарат, посрывал проводку и, тихонько скуля, закрылся у себя в комнате. Вот прелестная деталька: я выеживался перед Иеремией, а сам, едва апостол появился в моей квартире, вел себя как благонравный жилец коммуналки. Иеремия же Тийт, хоть и владел моей квартирой, но выставить меня вон стеснялся. Он, кстати, и сорванную телефонную проводку, и разбитый аппарат стерпел безропотно.

Не помню, ел ли я, не помню, пил ли? Однако рассудок мой от жизни в те дни не увиливал. То Мэгги, то Тийт заходили, и все пытались накормить меня. А вот что происходило с их подношениями дальше?

Наконец, настал день, когда Иеремия настойчиво предложил мне подняться с дивана, побриться и, не откладывая, сфотографироваться. Я сделал все, что требовалось, и вскоре Иеремия Тийт вручил мне новый паспорт. Изумления достойно: я опять оказался Барабановым Александром Васильевичем.

– Дело просто, – пояснил Тийт, – Барабанов не будет возвращаться туда, где его нет. Где его – не считается.

– Счастливые пути, – сказала Мэгги.

Судя по тому, что я покинул Россию без досадных проволочек, меня еще не успели исключить из списков живых. С удивлением я обнаружил, что волнуюсь как и прежде, когда чиновник хмурится на мой паспорт. И всякий раз, когда очередной этап оказывался позади, я ощущал такое облегчение, словно не было ни смертей, ни разлук, ни грядущего. Иной раз даже благодарность начинала теплиться во мне, но потом я вспоминал, сколь многим мой отъезд приносил долгожданный покой, и это противоестественное чувство уходило.