Не дождавшись от меня ответа, Владимир Викторович Кнопф решил, по-видимому, что пора переходить к делу, и грянул:

– И вот что я тебе, Александр, скажу: иди-ка ты к нам работать.

Я, честно говоря, ожидал чего угодно. Я бы даже не очень удивился, вздумай Кнопф дать мне денег. Однако приглашение на работу было настолько из ряду вон, что я невольно задумался: а нет ли тут какого-нибудь подвоха? Но взгляд моего одноклассника был прям и светел.

– Мерси, – сказал я, все еще подозревая недоразумение. – А не забыл ли ты, Владимир в пылу наших бесед, что я – писатель? Хорошо ли тебе вдолбила это обольстительная Маня Куус? – Потревоженная мыслью, кожа на лбу Кнопфа шевельнулась, но я не дал ему сказать. – Писатель, к твоему сведению, человек порченый. Писатель не может хранить верность жене, благодетелям, отчизне… Писатель с трудом хранит верность самому себе, да и тут норовит отколоть штуку. Ты глядишь в ясные писательские глаза, твоя душонка радуется благородной нищете его, ты уже видишь, как он незаметно и скромно несет свою ношу на чей-то там алтарь… Берегись, Кнопф! Только о себе способен думать этот потертый человечишко. О себе да о своей рукописи. Он возьмет любое жалованье и никогда не будет благодарен. Не связывался бы ты, Вовка, с писателями.

И тут я увидел, что Кнопф стоит. Оттопырив локоть и держа перед собой пустую чашку. В светлых глазах его при этом висела легкая дымка.

– О-о-о! – простонал он, потряхивая головой. – О-о-о! Ты нужен нам позарез, Александр! Ты нужен нам.

– Прекрати завывать, – потребовал я. – Старик может подумать что угодно. Хочешь с ним разбираться? Теперь давай вспомним. Когда-то я действительно был инженером, но с тех пор у меня в голове остался только закон Ома, да и то в превратном толковании. Как писатель я могу заинтересовать полторы тысячи человек в Питере, столько же в Москве, десятка два студентов в Новосибирске и одну растерянную вдову в Североморске. В толк не возьму, чего тебе надо, Кнопф?

Кнопф задвигал лопатками, точно собираясь взлететь, и с непристойной страстью сказал:

– Тебя.

– Слышал бы старик твои признания… Ну да ладно. Скажи мне, чем ты занимаешься?

Странная задумчивость разлилась по новому лицу Кнопфа. Он потупился и вздохнул.

– Смелее, – подбодрил я его, – не то мне придет в голову что-нибудь ужасное.

В глазах его вспыхнуло пламя.

– Учителем, – сказал Кнопф. – Я работаю учителем.

– Царица небесная! – воскликнул я глумливо и тут же устыдился. Губы у Кнопфа надулись, как в те времена, когда одноклассники не хотели признавать его немцем.

– Значит ты так? – проговорил он. Он даже засопел, как это делают мальчишки перед дракой. Деловые соображения, однако, взяли верх, Кнопф перестал сопеть и проговорил устало:

– Вот уж учу. Физкультуре.

– Не ври. – сказал я Кнопфу строго. – Доверчивых людей обманывать грешно.

Но недаром, недаром Кнопф оброс новым лицом! Он живо объяснил свой метод. Циничных подростков требовалось непрерывно ошеломлять.

– Беру кирпич и разрубаю ладонью!

Я немедленно объявил, что не стану рубить кирпичей, как бы дело ни повернулось. На это Кнопф еще раз показал возможности нового лица, и улыбка прямо-таки змеей проскользнула у него по губам.

– Хо-хо! – Негодяй так и сказал: «хо-хо». – Во первых, Шурик, кирпичами там есть кому заниматься, а во-вторых, за такие деньги многие не то что кирпич… Эх, да чего там…

Вот: это было последнее предупреждение. Я еще мог выставить его за дверь. Однако Кнопф не стал держать паузу.

– Ты будешь говорить, Шурик. Два часа в день. А за это… – Искуситель выхватил неведомо откуда лоснящийся прямоугольник визитки и, защемив его меж вытянутых пальцев, подержал у меня перед глазами. Бледными карандашными линиями среди дубовых, крытых золотом листьев вырисована была сумма. Пожалуй, и я бы не решился назвать ее вслух. Сомнений не было – на моем пути встретился соблазн.

Взгляд Кнопфа в который раз уже обегал кухню, умудряясь при этом ни на секунду не терять меня из виду. У меня же вызрела единственная мысль: «Будут знать!» И хоть я ни за что не смог бы объяснить, кого мне предстоит потрясти, но мысль набирала силу, так что в конце концов и Кнопф почуял ее.

– Едем? – не то спросил, не то скомандовал он.

В сумраке прихожей перемещался старик, ощупывая стены. Он наткнулся на Кнопфа, подержал его за рукав, помял в пальцах ткань и вдруг встревожился, принялся бороздить воздух свободной рукой. Я вытянул ладонь, поймал его пальцы, аккуратно стиснул их.

– Уходишь, – сказал старик сварливо и отпустил Кнопфа. – Я не буду ждать тебя. Так и знай!

Кнопф грохотал каблуками вниз по лестнице.

Даже и сейчас сердце мое обмирает сладостно, как возьмусь перебирать первые дни своего искушения. Не деньги, нет! Не сумма, начертанная Кнопфом на визитке, и тут же, кстати, изведенная пухлым ластиком – меня искушало ожидание необычайного. Разве это сказочное жалованье не было залогом дальнейших чудес? Деньги, которых я еще не держал в руках, уже обернулись зыблющимся комфортом Володькиного автомобиля, упоительным ароматом сигареты, которую я мусолил в пальцах, не решаясь раскурить, но главное – тонкая прозрачная пленочка, отделявшая меня от прочих, не известных Кнопфу людей. И ведь я не возлюбил своего немецкого друга (да Бог с ним в конце концов, если ему так хочется быть немцем!), и точно так же, как час назад, били в глаза суетливость его и вздорность, но вот: он был посланником. Где-то там ожидали именно меня, и это мое несомненное избранничество даже Кнопфу сообщало обаяние предвкушения. Клянусь! – попади мы тогда в аварию, или расстройся все из-за вмешательства иных сил, Кнопф был бы любим мною по самый край жизни – искренне и горячо.

Но мы добрались без приключений. По плоскому добротному фасаду между первым и вторым этажом вытянулись в ряд медальоны с загрязнившимися писательскими профилями. Мощные литературные носы словно стремились прорвать тонкие обводы медальонов и вернуть классикам свободу.

Внутри Кнопф поймал за плечо чистенького розового мальчика, который трусил по коридору.

– Что за движения! – сказал он. – Ты, Букашин, бежишь, как пенсионер за трамваем. Дыши увереннее, ставь ногу тверже. – Покосился на меня и отпустил Букашина. Мы прошли коридором, в котором плавали примерно те же запахи, что и машине у Кнопфа. У черной высокой двери он остановился.