Путники были уже близко к дому, когда из него вдруг послышался голос, громкий и раздраженный. Они остановились и стали прислушиваться. Голос усилился и поднялся до самого высокого регистра, но не только нельзя было разобрать, о чем шла речь, — нельзя было даже расслышать отдельных слов, до того быстро они чередовались. Это был неудержимый поток слов, который то с шумом низвергался, то несколько затихал, а потом снова несся стремглав. Часто повторялись одни и те же фразы, которые оратор, очевидно, считал особо вескими и сильными, всячески подчеркивая их значение.

Вдруг донесся еще другой поток. Сразу можно было различить женский голос. Он не в состоянии был покрыть сильного голоса мужчины, но резко отличался от него своей выразительностью. Если по тону речи можно было заключить, что мужчина раздражен или разгневан, то про женщину нужно было сказать, что голос ее сразу взвинтился до бешеной ярости. Это был тот тон, которым даже лучшие из женщин сводят с ума тех, кто им всего дороже, — тон, способный извести всякого мужчину, тон, которым выкрикивается желание убить собеседника и который готов каждую минуту перейти в истерику. Если бы гроб с человеческими костями был одарен способностью речи, то от него можно было бы услышать речи именно в таком тоне.

Леон был человеком храбрым и ко всему сверхъестественному относился исключительно скептически, хотя воспитывался в католическом пансионе (а может быть, именно вследствие этого), но эти ужасные женские крики заставили его перекреститься, точно оберегаясь от дьявольского наваждения. Он, по-видимому, слышал их не в первый раз в жизни, так как встречал немало женщин на своем жизненном пути.

Очевидно, этот тон и на собеседника женщины произвел потрясающее впечатление. Он мгновенно вскипел и начал такую бурную отповедь, что студент, который, конечно, не мог понять убийственного тона речи женщины и потому не обратил сначала на него внимания, сразу же навострил уши.

— Ну, сейчас будет потасовка! — объявил он.

Однако потасовки не было. Мужчина смолк, а женщина повела разговор в еще более взвинченном тоне.

— Это уже истерика? — спросил Леон, обратившись к жене. — Какая здесь подойдет режиссерская ремарка?

— Я почем знаю! — ответила Эльвира несколько кислым тоном.

— О, женщины, женщины! — воскликнул Леон, раскрывая футляр гитары.

— Знаете, мистер Стаббс, они вечно защищают друг друга, да еще утверждают, что это не предвзятая система, а вполне естественно идет от сердца. Даже госпожа Бертелини от этого не свободна, а еще артистка!

— Ты бессердечен, Леон! — сказала Эльвира. — Разве ты не понимаешь, что эта женщина сильно расстроена.

— А мужчина? — возразило Леон, вскидывая на плечо ремень от гитары. — Как полагаешь, душечка, он не расстроен?

— Он мужчина! — ответила Эльвира необыкновенно просто.

— Вы слышите, мистер Стаббс? — обратился Леон к студенту. — Вы заметили тон? Вам уже пора принимать такие вещи к сведению. Однако что бы им преподнести?

— Вы хотите петь? — спросил с удивлением Стаббс.

— Я трубадур, — ответил Бертелини. — Я буду требовать, посредством моего искусства, доброго приема для представителей Искусства. Ну, скажите, мистер Стаббс, имел бы я право, решился бы я это сделать, если бы я был, например… банкиром?

— Но тогда вы не нуждались бы в подобном гостеприимстве, — возразил студент.

— Пожалуй, что и так, — сказал Леон. — Эльвира, он верно говорит?

— Разумеется, верно. Разве ты этого не знал?

— Мой друг, — внушительно ответил Леон, — я ничего не знаю и знать не хочу, кроме того, что мне приятно. Однако что же мы им преподнесем? Надо что-нибудь подходящее…

В уме Стаббса пронеслась высоко ценимая им и его товарищами «песнь о собаке», и он тотчас ее предложил для исполнения, но оказалось, что и слова в ней английские, и мелодию ее сам Стаббс не может припомнить.

После этого прекратилось его соучастие в отыскивании подходящего сюжета.

— Надо что-нибудь припомнить относительно бездомности, — сказала Эльвира, — о лишениях и страданиях…

— Нашел! — перебил Леон.

И он громко затянул очень популярную тогда песенку Дюпона:

Savez vous ou gite

Mai, ce joli mois? 7

К нему присоединилась Эльвира, а потом вслед за ней и Стаббс, у которого оказался сильный голос и хороший слух, только манера пения была грубовата.

Леон и его гитара одинаково были на высоте положения.

Певец расточал звуки своего голоса с необыкновенными щедростью и воодушевлением. Надо было видеть его красивую, героическую позу, встряхивание его черных кудрей, его глаза, устремленные в небо, точно ищущие, точно видящие одобрение звезд, которым сочувственно вторит вся вселенная!