Шрифт:
— Вы, Фрейлих, ведь все замечаете? — насмешливо спросил Дильк.
— То-то, замечаю.
— А заметили, что Чайк добрая душа?
— Еще бы!
— И что хоть мозги у него в порядке, а все-таки будто тронутый, и на спине у него должна быть большая родинка?
Фрейлих, наконец, догадался, что янки смеялись над его прозорливостью, и обидчиво проговорил:
— Этого я не заметил.
— Удивительно! — протянул Дильк. — Не правда ли, Найд?
— Феноменально!.. — протянул Найд.
— Немцы, что ли, недогадливы? — вызывающе воскликнул Фрейлих.
— То-то я и говорю, Фрейлих!
— То-то и я говорю, Фрейлих!
В это время Чайкин раздевался и, вспоминая впечатления дня на новом месте, проговорил вслух:
— И поет же хозяйкина дочь!
3
В пять часов утра Чайкин уже оделся в свой рабочий костюм и пошел пить кофе и завтракать.
— Уж и поднялись, Чайк?.. И у меня все готово, — говорила Сузанна.
Вскоре пришел и Вильк.
— Здравствуйте, Чайк!
— Здравствуйте, Вильк!
— Аккуратно встаете, Чайк! — промолвил без обычной суровости Вильк.
— Привык… Матросом был.
Вильк не спеша ел ветчину с хлебом, запивая горячим кофе, и после долгой паузы спросил:
— Деревья умеете рубить, Чайк?
— Доводилось! — скромно ответил Чайкин.
Ему очень хотелось узнать, кто такой этот старик, умеющий играть на фортепиано, и зачем он служит на ферме, но не решался спросить. Он уже знал, что в Америке, при всей бесцеремонности обращения, не обнаруживают особенного любопытства и не допрашивают о прошлом, особенно на Западе, где часто бывают люди, имеющие основание скрывать свое прошлое, быть может скверное.
И Чайкину почему-то казалось, что у старика было в прошлом что-то тяжелое; оттого он всегда молчалив и мрачен, как говорили про него товарищи.
— Ведь вы русский, Чайк? — снова спросил старик.
— Русский, Вильк.
— Вот не ожидал!
— Почему, позвольте спросить? — задетый за живое, спросил Чайкин и весь вспыхнул.
— Читал про русских, да и встречал русских… Да вы не сердитесь, Чайк… Я не хотел вас обидеть… Я, верно, встречал не таких, как вы… И наконец нельзя судить о всей нации по нескольким лицам…
— То-то, нельзя, я думаю.
— А вам все нации нравятся, Чайк?
— Все, Вильк.
— Но одни больше, другие — меньше?
— Разницы не замечал, Вильк, пока. Во всяком народе есть хорошие люди… добрые люди… У крещеных, так и у некрещеных… Только правды еще нет… Оттого и обижают друг друга… Выходит так, что у одного много всего, а у бедных — ничего…
— Это, по-вашему, нехорошо? — спросил старик и с видимым любопытством смотрел на Чайкина.
— А разве хорошо, Вильк?
— Откуда у вас такие мысли, Чайк?
— Так иной раз думаешь обо всем, и приходят мысли: отчего люди не по правде живут…
— Так вы хорошо сделали, Чайк, что сюда приехали… Все лучше подальше от городов… Я видел много столиц, Чайк, и знаю их.
Вильк смолк. В столовую пришли товарищи.
— Идем, Чайк… Пора… Я выбрал для вас топор… Возьмите на веранде…
— Ленч и отдых в час, Чайк… Приходите! — ласково проговорила Сузанна.
— До свидания, Сузанна.
— А часы у вас есть? — осведомился Вильк.
— Есть, Вильк.
Они вышли за ограду и направились к лесу.
Горизонт на востоке пылал. Из-за багрянца величаво выплывало солнце. Утро стояло прелестное. Воздух был холодный. Но на ходьбе не было холодно.
Чайкин с восторгом глядел на Сиерры, и на лес, и на далекую долину по бокам извивавшейся, словно голубая лента, узкой речки.
— Хорошо, Вильк! — вымолвил Чайкин.
— Хорошо, Чайк.
— А все-таки…
— На родине лучше, Чайк? Не правда ли?
И Чайкину показалось, что в голосе старика звучала необыкновенно грустная нота.
— Еще бы!
— То-то и есть… Трудно привыкнуть к другой стране, как бы она ни была красива, а своя, хоть и не такая…
Вильк замолк. Не говорил и Чайкин.
Теперь Чайкин понимал, что Вильк к Америке не привык и что угрюм и мрачен он оттого, что тоскует по своей стороне…
«И отчего Вильк не может вернуться?» — мысленно говорил Чайкин, полный сочувствия к этому одинокому старику на чужой стороне.
Скоро они вошли в большой сосновый лес.
Там было еще свежее и темно в густоте леса. Царила мертвая тишина. Только изредка раздавались какие-то постукивания: то дятлы долбили.