Шрифт:
Дун сходил за винтовкой. Вслед за ним и Старый Билль принес два ружья.
— Вы что это… в самом деле боитесь агентов? И вы, Билль? Мы не боимся и спать будем! — крикнул из фургона один из молодцов.
— И хорошо сделаете! — резко заметил Старый Билль.
Принес и Чайкин попону, одеяло и подушку и, разостлавши все около костра, прежде, чем лечь спать, по обыкновению стал читать «Отче наш», осеняя себя крестным знамением.
И только что Чайкин окончил молиться, как Дун радостно и взволнованно сказал по-русски:
— Земляк… российский… Вот не ожидал!
И Дун, крепко пожавши руку Чайкина, троекратно поцеловался с ним.
А Чайкин обрадованно сказал:
— Господи! вот-то где довелось… И давно вы в этой стороне!
— Шесть лет… А вы?
— Года еще нет…
— Давно из России?..
— Два года тому назад… Я матросом был…
— Матросом? Да ведь и я матросом на флоте служил… И звать меня Артемием Дунаевым… А по-здешнему выходит Дун… А тебя как звать? — спросил Дунаев, переходя тотчас же на «ты».
— Чайкиным, Василием Чайкиным, а по-здешнему Чайк…
— Ну, Чайкин, рассказывай, что нового на родине… Давно ничего не слыхал. Из газет здешних только знаю, что батюшка царь император Александр Второй освободил хрестьян. Волю дал. Ну, а как матросское житье?.. Давай присядем у огонька… И как же я рад земляку… Как же я рад! — говорил Дунаев, закуривая трубку.
— А я-то рад как…
Они присели к костру, и Чайкин рассказал земляку свою историю, рассказал про плавание на «Диноре» и про капитана Блэка.
— Тебе пофартило, братец ты мой, а я таки много прежде натерпелся, пока не нашел места и сделался возчиком… Однако давай-ка побалуемся чайком… Будем пить чай, и я тебе расскажу, как я бежал с корвета «Нырок» и сделался мериканцем… И очень скучал я по России, пока не привык…
Дунаев достал из своего мешка котелок, чай, сахар и две кружки и, когда чай был готов, предложил Старому Биллю попить чайку. Тот не отказался и проговорил:
— Соотечественника встретили, Дун?
— Да, Билль. И тоже бывшего матроса, Билль.
— Так пусть Чайк вам расскажет, что вы очень глупо поступили сегодня, Дун… А еще капитан!
Дунаев засмеялся.
— Раззадорили они меня, черти.
— Зато теперь не миновать нам агентов… Не пейте слишком много коньяку, Дун. Хоть вы и крепки, — я видел, сколько вы можете выпить, — а все-таки… Ну, пока вы разговариваете, я засну, а в одиннадцать разбудите меня…
— Разбудим. Спите с богом, Билль.
Билль после двух кружек чая лег спать.
А Дунаев, покуривая трубочку и отхлебывая по временам чай, начал рассказывать Чайкину свою историю.
Говорил он тихо, не торопясь, видимо довольный, что может поговорить по душе с земляком, да еще с матросом.
Вокруг стояла тишина. Из отворенных окон станции не раздавалось более пьяных окриков. Возчики полегли спать у обоза. Только два часовых сидели у своего костра с ружьями в руках.
Ночь была теплая.
ГЛАВА XV
1
— Тоже, братец ты мой, пришли мы шесть лет тому назад на «Нырке» во Франциски, и тоже, прямо-таки сказать, в большой тоске была наша команда из-за командира… Однако терпели мы — ничего, мол, не поделаешь. Терпели и бой, и линьки, и строгость… А в ту пору, вскорости за нами, пришел на другом конверте во Франциски адмирал Ястребов, только что прибыл из России новым начальником эскадры… И на третий же день приехал на «Нырок» делать смотр. Всем он остался доволен, потому как у нас работали по всем статьям, прямо сказать как черти. Таким-то манером адмирал благодарил и за парусное учение, и за антиллерийское, и за пожарную тревогу, и за десанту: «Очень, говорит, за все вам благодарен!» Это адмирал капитану и старшему офицеру. «Ну, а теперь, говорит, поставьте команду во фрунт. Я как следовает опрошу, нет ли у их претензиев». Ладно. Выстроили это нас по порядку, от шканец к баку, по вахте с каждой стороны, и капитан и все офицеры, как полагается, ушли вниз. Только один вахтенный остался на мостике.
Подошел это адмирал таким гоголем, — видный он из себя был и такой форсистый, в мундире и при орденах, — к фрунту и первым делом: «Спасибо, ребята!» Это он за смотр. Ну мы, как следует: «Рады стараться, ваше превосходительство!» А у меня, братец ты мой, тую ж минуту в голове мысль. И ровно эта мысль винтит мне башку, ровно бы буравом: «Неужто, мол, так и уедет адмирал и не узнает, в какой мы нудливости и тоске живем и как нас без всякой жалости тиранит этот самый капитан? Неужто, думаю, правде так и не дойти о том, что вовсе беззаконно с нами поступают, и касательно провизии… и вонючей солониной обижают, и остаточных от положенного харча денег нам не выдают!»
Думаю я это, братец ты мой, и бытто кто-то во мне говорит: «Объяви да объяви!» А мне страшно, храбрости во мне нету, — потому неизвестно, как это еще адмирал примет и как бы из всего этого не вышла для меня беда…
А тем временем адмирал спрашивает: «Есть ли, ребята, у кого претензии?»
Молчат все. Пролети муха, слышно бы было. А у меня, милый ты мой человек, сердце так и колотится, и в уши опять кто-то шепчет: «Выходи и объяви претензию и на командира и на провизию. Не бойся пострадать за правду!» А я, грешный человек, боюсь… Выйти из фрунта не решаюсь и вместе с другими молчу, ровно воды набрал в рот.