— Можно и в театр, Иван Николаевич… А право, славно здесь. Очень хорошо! — произнес старший офицер, впадая в несколько мечтательное настроение под влиянием нескольких рюмок виски, хереса и кларета и нескольких бокалов шампанского, выпитых за обедом.

И лицо его было такое добродушное, что Чайкин удивился и подумал:

«Совсем другим человеком оказывает, как на берегу очутился!»

— Небось и вам надоело плавание, Петр Петрович, а? Хочется в Россию да пожить на берегу?

— А вы думаете, как? Так бы и закатился в деревню…

— Вы, кажется, тамбовский?

— Тамбовский… Под Тамбовом и имение наше… Мои старики там живут… Хочется повидать их…

— А я к невесте закачусь, как вернемся.

— Куда?

— В Москву. Она москвичка. Вернетесь и, пожалуй, тоже надумаете жениться, Петр Петрович…

Старший офицер ничего не ответил, и на его лицо набежала тень.

— Вы вот спрашивали, Иван Николаевич, надоело ли мне плавание… — начал он.

— Спрашивал… это верно, Петр Петрович…

— А почему спрашивали?

— Да потому, что вы как будто и не скучаете по России.

— Не скучаю? А вы думаете, мне не очертело плавание. Не надоело с утра до вечера собачиться?.. Вы думаете, я об этом ничего не говорю, так, значит, и доволен?.. Вы как полагаете, весело мне с «Бульдогом» служить, что ли?.. Знаете небось чего он требует от старшего офицера?.. Чтобы на клипере была чистота умопомрачающая, чтобы матросы работали по секундам!.. Зверь порядочный… Недаром же «Бульдог»…

«Ишь как он честит капитана, а сам-то почище его будет!» — опять подумал Чайкин.

И как бы в подтверждение его мыслей молодой лейтенант спросил:

— Так зачем же вы собачитесь каждый день, Петр Петрович, если это вам неприятно? Разве нельзя не собачиться?

— Вот будете старшим офицером, тогда и увидите…

— Нет, не увижу…

— Увидите, что иначе нельзя…

— А я думаю, что можно, Петр Петрович… И вы меня извините, Петр Петрович, если я здесь, на берегу, вам частным образом скажу одну вещь…

— Что ж, говорите одну вещь…

— И вы не рассердитесь?

— А не знаю, какую вещь вы скажете, Иван Николаевич.

— Давно уж я собирался вам сказать, да не приходилось… А сегодня, знаете ли, пообедали вместе… мадера… шампанское… ликеры… все располагает к откровенности…

— Да вы не юлите, Иван Николаевич… Лучше прямо валяйте…

— И вальну, Петр Петрович… Вы думаете, я боюсь… Вы старший офицер на клипере, а здесь… здесь кто вы такой, а? позвольте вас спросить? — с пьяноватым добродушием спросил лейтенант Погожин, уставившись своими замаслившимися карими глазами на старшего офицера с таким выражением, будто бы лейтенант доподлинно не знал, кто такой сидит рядом с ним, развалившись на скамейке, с манилкой во рту, полуприкрытом густыми и взъерошенными рыжими усами.

— Кто я такой? — спросил, улыбаясь, старший офицер.

— Да, я желаю знать, кто вы такой здесь на берегу?

— Лейтенант флота, Петр Петрович Астапов. А вы кто такой?

— Я?

— Вы.

— И я лейтенант флота, Иван Николаевич Погожин… И, следовательно, здесь вы для меня не старший офицер, а просто Петр Петрович, с которым мы приятно провели время и проведем не менее приятно вечер… Так, что ли, Петр Петрович?

— Совершенно верно.

— Так я и скажу вам, что вы, Петр Петрович, уж очень того… собачитесь. Вы извините меня, а ведь так нельзя…

— То есть что нельзя?..

— Собачиться так, как вы… Ведь люди же и они, Петр Петрович, и такие еще люди, что за ласковое слово что угодно сделают. Знаете ли вы это, Петр Петрович?.. А ведь вы, в сущности, не зверь же, а между тем…

— Они привыкли! И вы напрасно эту филантропию разводите, Иван Николаевич.

— А на «Голубчике», у Василия Федоровича Давыдова отчего ни одного человека ни разу не наказали?.. Между тем разве «Голубчик» хуже «Проворного»?.. Разве «Голубчик» не образцовое по порядку судно? Разве там работают не так хорошо, как у нас… Разница только та, что на «Голубчике» матросы работают за совесть, а у нас за страх… На «Голубчике» они живут по-людски, без вечного трепета, а у нас… небось сами видите… Значит, можно, Петр Петрович… И настолько можно, что вот скоро выйдет приказ об отмене телесных наказаний. Слышали, что готовится эта отмена? Как же вы тогда будете?

— Тогда и я не буду…

— А как же вы говорите, что без этого нельзя… Эх, Петр Петрович!..

Чайкин взволнованно слушал молодого лейтенанта, взглядывая по временам на него восторженно-благодарным взглядом за эти речи.

И Чайкин заметил, или ему так хотелось это заметить, что старший офицер, слушая эти откровенно обличительные речи подвыпившего младшего товарища, не только не гневался, а, напротив, как будто бы затих в каком-то раздумье, словно бы в нем пробуждалось сознание виноватости, которую он только что понял…