Охотники вышли.

Несколько мгновений Яромир сумрачно глядел на неплотно прикрытую ими дверь, потом обернулся к волхву:

— Слышь… Он долго будет хворать?

— Боюсь, что да, — сказал волхв, вновь отирая мокрой тряпицей Мечниково лицо. — Ежели бы только одна лихоманка! А то я ему перед рассветом еще и бодрящего зелья дал… При этой хвори оно почти что яд. Но разве ж мог я знать?!

— Ты постарайся его дня за три на ноги поставить, а? — Такого Яромира (растерянного, почти умоляющего) Кудеслав еще не видывал. — Некого, кроме него, с челнами послать, понимаешь? Вовсе некого. При этаких делах, как нынешние, обязательно именно он должен быть при общинном товаре.

— Попробую, — сухо промолвил волхв. Кудеслав хотел было сказать, что он уже завтра будет здоровей здорового — тем более если за изгнание невесть откуда взявшейся хвори возьмется сам Белоконь, но из терзаемого жаждой горла выдавилось нечто вовсе не похожее на людскую речь.

Потом вокруг внезапно потемнело — вроде бы всего лишь на краткий миг, однако, когда к Мечнику вернулась способность чувствовать, видеть и понимать, выяснилось, что он лежит на полатях, укрытый тяжкой медвежьей шкурой, рядом стоит волхв все с той же тряпицей в руке, а Яромир сидит за неприбранным столом и рассматривает свои изломанные черные ногти.

Так Мечник и остался в общинной избе. Дрожь и жажда то проходили, то накатывали вновь; сознание время от времени меркло, но всякий раз возвращалось. Хранильник обнаруживался то рядом, то за столом, то не обнаруживался вообще; Яромир то бродил из угла в угол, то вдруг оказывался возле окна… Один раз очнувшийся Мечник не нашел вблизи ни волхва, ни старейшины, зато рядом с полатями словно бы из-под пола возникла Яромирова жена, тут же сунувшая под нос Кудеславу полный ковш какого-то горячего терпкого варева.

А потом в избе стало совсем темно, и Мечник понял, что это не новая шалость зрения, а настоящая ночная темень: оконца были затворены ставнями, и на столе метался коптящий огонек каганца. За столом сидели волхв и старейшина, а перед ними стоял Велимир. Стоял и говорил:

— …когда закат уже в полнеба алел. Сидели долго у костра, гомонили о чем-то по-доброму, смеялись, а после — бражничали. Потом улеглись спать — вперемешку: и те, которые с челна, и те, которые их там дожидались.

— Да вы из тех, что дожидались челна, хоть кого-нибудь распознали? — нетерпеливо спросил Яромир.

— Один вроде бы Чернобай; четверо совсем незнакомые…

— А шестой? — понукнул старейшина мнущегося Лисовина. — Да говори уж!

Лисовин поскреб бороду и вздохнул:

— Смеркалось уже. А он далеко от костра сидел. Мы с Путятой не разглядели. Но… — Названый Кудеславов родитель снова замялся.

— Да не мытарь же ты душу! — простонал Яромир.

Велимир неохотно выговорил:

— Путята клялся всеми богами, отцовым семенем и собственной кровью, будто в шестом узнал Огнелюба.

Их было двое, и ни один из них не мог быть человеком.

Трещали прочные доски; тяжко лопалась падающая с опрокидываемых столов глиняная посуда; в лязге, многоногом топоте и слитном реве стервенеющих хищных глоток тонул чей-то отчаянный звонкий вскрик; копоть факелов, воткнутых в щели грязных бревенчатых стен, мешалась с вонючим чадом забытого на раскаленных жаровнях мяса… Да, о мясе забыли, потому что кто же способен помнить про недоготовленный ужин, когда другое мясо — живое, потное, орущее — чавкает под твоим клинком, брызжет алым горячим соком прямо в твой ощеренный рот?! Вот настоящий ужин, достойный богов и героев! Вот тебе! И тебе!! И еще раз, с плеча — и-и-эх!!!

Истрескавшиеся губы разъедала солоноватая горечь, сизый жгучий туман занавешивал глаза пеленою непрошеных слез, но даже самый крохотный клочок мгновения нельзя было урвать на то, чтоб вытереть с лица слезы, пот и последние капли чьей-то тобою отнятой жизни.

Потому что надо было бить, уворачиваться от ударов и снова бить; потому что там, у дальней стены, в самой гуще этого месива убивающих и умирающих, Кнуд Бесприютный уже выронил меч и с бесконечным изумлением уставился на кровоточащие пеньки своих пальцев. А над затылком его уже взвивался предсказанный полусумасшедшей старой колдуньей топор, за рукоять которого поверх чьей-то жилистой волосатой лапы ухватилась сама Норна — вершительница судеб и богов, и героев, и не успевших опохмелиться драчливых бродяг.

Кудеслав рванулся туда, на помощь этому взбалмошному упрямцу побратиму, единственному другу в чужой кремнистой земле, изгрызенной холодным, вечно серым и злым морем.

Рванулся.

Кинулся.

Помчался длинными стремительными прыжками. С неправдоподобной быстротой пролетали мимо и терялись где-то за спиной щели да трещины прокопченных, траченных древоточцами стен; под ногами мелькало то, что еще недавно было людьми, а теперь… теперь через это приходилось перепрыгивать, злобно отталкивая от себя утоптанную до каменной твердости землю…