Лена чуть слышно прочитала вслух: «В случае невозможности обнаружения виновных германские власти будут вынуждены принять насильственные меры против всего населения. Во избежание расстрела невинных заложников, сжигания домов и других суровых наказаний все население обязано стараться обеспечить спокойствие и порядок...»

Девочка повернулась к ребятам:

— Что же это такое получается? За одного или нескольких виновных должно отвечать все население? Выходит, за любую провинность они могут убить?

Мальчишки молчали. Подавленные, расстроенные, они пошли дальше. Володя, сжимая кулаки, с ненавистью поглядывал на проходящих мимо оккупантов. «Чего они пришли сюда? Что им надо? — думал он. — Нет, я не буду сидеть сложа руки».

Дома он весь вечер думал, как сражаться с врагом: «Вот если бы достать пистолет. Я бы их по одному, гадов, бил!»

А назавтра Володе пришлось быть невольным свидетелем страшного зрелища. Мать иногда ходила на Комаровский рынок, чтобы выменять на одежду или другие домашние вещи какие-нибудь продукты. На этот раз она взяла с собой и сына. Не успели подойти к рынку, как всю близлежащую площадь оцепили солдаты в мундирах мышиного цвета. Резкий визгливый голос, прорывавшийся через невидимый громкоговоритель, предупреждал:

— Ахтунг! Ахтунг! Внимание! Сейчас ви будет немношко посмотреть, как немецкий командование поступайт с теми, кто нас не подчиняется.

Володя увидел, как со стороны улицы Цнянской вели связанных друг с другом людей. Это были две женщины, трое мужчин и маленькая девочка лет шести. По бокам у них, с автоматами наизготовку, в касках, с засученными рукавами, шли конвоиры. Людей подвели к каким-то сооружениям, которых Володя раньше не видел.

— Господи! Так это же виселица! — воскликнула в отчаянии мать и притянула к себе сына. Володя только теперь понял, что затевают фашисты. Он не верил глазам, даже представить себе не мог, что вот сейчас повесят этих людей, эту девочку, которую тоже обвиняют в сопротивлении. Гитлеровцы, не развязывая арестованных, каждого поставили на табуретки, размещенные под виселицей. Девочка стояла ближе всех к Володе, и он видел, что она единственная, у кого руки были свободны. Девочка молчала, недоуменно вертела головкой и вопросительно глядела на толпу, согнанную на площадь. Потом, пытаясь слабенькой ручонкой снять наброшенную на ее шейку грубую веревочную петлю, повернулась к людям, приведенным на казнь.

— Мама! — только и смогла воскликнуть она в предчувствии беды.

И тут же по всей площади разнесся истошный женский крик:

— Доченька-а!!! Люди добрые! Да за что же они губят нас? Мы ни в чем не повинны. Отпустите хотя дитя! Она еще ничего в жизни не видела...

Один из фашистов подошел к табуретке... Мать схватила Володю за плечи, повернула лицом к себе, закрыв ему уши руками, притянула голову к своей груди... Ее губы исступленно шептали: «Не смотри, не смотри!»

Домой они вернулись потрясенные, долго сидели на кухне, не зажигая света.

Прошло только три недели, как началась война, а Татьяне Андреевне Мочаловой казалось, что прошли годы.

Мочалова вся извелась от постоянной тревоги за судьбу мужа. Петр уехал из деревни на свадьбу к двоюродному брату. Свадьба должна была состояться 22 июня, в воскресенье, и вдруг — война.

Первые два дня ушли на то, чтобы побыстрее доставить из пионерского лагеря детей. А затем началось мучительное ожидание. Татьяна дни напролет стояла на краю деревни, глядела до рези в глазах на дорогу, а Петра все не было.

Новости в деревню приходили с большим опозданием, но от красноармейцев, которые спешно проходили через деревню и направлялись на восток, люди знали, что немец наступает. Как-то над проселочной дорогой, тянувшейся от деревни к лесу, появились два самолета с крестами на крыльях. Они низко пролетели над головами людей, идущих с котомками в руках по пыльной дороге, развернулись и хлестнули вниз из пулеметов.

После того как стервятники улетели, местные жители похоронили шестнадцать человек, оставшихся лежать на дороге и в кювете. На четвертый или пятый день войны к Татьяне в дом пришел председатель колхоза. Похудевший, с черным изможденным лицом, он сказал:

— Тебе, Татьяна Андреевна, надо с детьми уходить на восток. Может так случиться, что немцы придут сюда, а у тебя муж — участковый, сама — учительница, и ждать тебе от них добра не надо.

— Я буду ждать мужа, — твердо ответила Таня и привлекла к себе сына. — Должен же он сюда вернуться, а потом уж на фронт идти.

Она нисколько не сомневалась в том, что Петр вернется. Татьяна понимала, что он, конечно, пойдет на фронт, но сначала, хоть на денек, хоть на часок, он обязательно забежит домой, попрощается и скажет, что ей и детям делать, как поступать дальше. Она так и сказала тогда председателю. А тот глухо ответил:

— Гродно, Татьяна Андреевна, далеко, и все может случиться в пути. Тем более, он человек военный, его могли призвать в армию и оттуда. Так что послушай моего совета — и уходи!

Но Татьяна стояла на своем, и председатель ушел.

Молодая женщина надеялась не только на то, что муж вот-вот заглянет домой, но и на то, что немцы не дойдут сюда. «Должна же наша армия где-то их остановить, — думала она, — не будут же им Минск сдавать».

И она ждала. Но проходили дни, а Петра все не было. В деревню дошли слухи, что немцы уже в Минске, но Татьяна не поверила и даже отругала соседку, которая рассказала об этом. По однажды через деревню днем прошла немецкая автоколонна. Машины здесь не остановились и понеслись дальше. Вид чужих людей в серо-зеленой форме убедил Мочалову в том, что немцы уже пришли. Татьяна Андреевна пыталась что-то делать по хозяйству, начала собирать вещи, которые нужно взять с собой, когда вернется Петр и им надо будет уходить, но все у нее валилось из рук.